Тибетский лабиринт

Стыд за то, что жил без смысла и гонялся за ложными целями – вот понимание, пришедшее в муках! Понадобилось потерять многое, месяцами бродить по лезвию бритвы, пережить полусмерть-полусон, чтобы разжиться подобным благородным чувством, дарующим молитву. И он молился, пусть бессовестно перевирая забытые слова, но зато от чистого сердца. Просил оставить долги и избавить от лукавого.

Окончив молитву, Герман почувствовал облегчение. Он что есть мочи рванул вниз пропеллер и едва успел отскочить от вращающихся лопастей – мотор допотопного «Ньюпора» чихнул пару раз и заработал, набирая обороты. Каранихи в кабине пилота поднял вверх большой палец, подтверждая, что всё в порядке. Кивнув, Крыжановский поспешил забраться на пассажирское сидение, где уже ждала закутавшаяся в вонючую овчину Ева. Голову девушки защищал шлемофон. Умостившись рядом, Герман и себе надел шлемофон, в наушниках тут же послышался голос пилота:

– Саиб, умаляю вас и мем-саиб пристегнуться. И там где-то есть баллон с кислородом, на случай, если станет трудно дышать.

– Мы ещё не взлетели, о многословнейший из лётчиков, – с усмешкой напомнила Ева.

Каранихи не ответил. Гул двигателя стал менять тональность, маломощное пыхтенье вначале превратилось в громогласный рёв, а затем в пронзительный свист. Герман с Евой переглянулись – звуки обоим показались странными, хотя – кто их знает, эти старые самолёты…

«Ньюпор» вздрогнул, но вместо того, чтобы начать катиться по земле, чинно набирая скорость, как это приличествует летательным аппаратам столь почтенного возраста, выкинул невообразимую штуку: взял, да и подобно резвому кузнечику, прыгнул в небо.

Пассажиров придавило так, словно на грудь каждому возложили по мешку с песком, кожа на лицах натянулась – вот-вот лопнет. Но главное – не стало воздуха для дыхания. Страшно хрипя и пуча глаза, Герман зашарил в ногах и вскоре нащупал тяжёлый металлический цилиндр, снабжённый резиновой трубкой и вентилем. Вентиль поддался нелегко, но всё же поддался, и живительный газ хлынул в лёгкие Евы, а затем и в его, Германа, лёгкие.

В следующий момент «Ньюпор» накренился и камнем рухнул вниз. К счастью падение длилось недолго и закончилось тем, что истребитель принял горизонтальное положение и спокойно заскользил в воздушных потоках.

– Прошу прощения у моих драгоценных пассажиров, если доставил некоторое неудобство, – сказал Каранихи. – Но чувство полёта так прекрасно, что я иногда немного увлекаюсь.

В ответ прекраснейшая, по выражению Каранихи, мем-саиб разразилась площадной бранью.

Видимо, подобная реакция дамы сильно удивила вежливого пилота, ибо он на время замолчал.

Высунув голову за борт, Герман обомлел: земля уносилась назад с немыслимой скоростью. Величественные гималайские пики мчались, словно удирающие от неприятеля солдаты разбитой армии древних гигантов-Даитья, побеждённых богами.

Германа разобрал хохот. «Ну и шельмы, эти Носители, ну и мастаки! У них буквально всё построено на обмане. Замаскировать чудеснейшую машину под этакую рухлядь – сколько же усилий на то потребовалось! Не удивлюсь, если и старушка Елена, подобно легендарной дакине, стукнется о земь и обернётся юной красавицей, по которой некогда сходил с ума мой предок. А я ведь правильно назвал этот самолёт допотопным, он таковой и есть, потому что это ни что иное, как легендарная вимана – неоднократно описанный в древних трактатах летательный аппарат цивилизации, существовавшей до потопа, только замаскированный».

Герман с уважением дотронулся до обшивки фюзеляжа. «Вроде, фанера, а вроде и нет. Прав был прохвост Шеффер, в Тибете всё представляется не тем, чем является на самом деле».

Течение мыслей Крыжановского прервал громкий и торжествующий голос господина Каранихи, декламирующего по-английски:

На перевале снег, не зная меры,

Заполнил всё собою. В вышине

Коснулись неба белые сугробы,

Внизу трава, деревья и кусты.

Под снежной тяготой к земле пригнулись.

Оделись в белое вершины чёрных гор,

И волны озера замёрзли голубые,

Потоки чистые покрылись коркой льда.

Снег уравнял между собой низины и холмы

^[120]

.

– Что вижу, о том пою! – возмутилась Ева. – Похоже, этот выродок Каранихи надышался чистого кислорода, отчего опьянел и теперь бесчинствует. Ну, ничего, придёт время, я до него доберусь. За всё сполна ответит, начиная с «прекраснейшей коровы».

Герман вспомнил, что именно так индус назвал Еву при первой встрече в Калькутте и захохотал пуще прежнего. Глядя на него, Ева тоже рассмеялась. А полёт, между тем, продолжался, но, как бы стремителен он ни был, догнать катящееся по небу солнце не удалось. Стемнело, летательный аппарат Носителей оказался один на один с ночью.

– Помнишь, мы гадали, куда нас довезёт это чудо, если его не собьют из винтовки английские солдаты? – спросил Герман.

– Не ври, это ты гадал, я вообще отказывалась верить, что на этой этажерке можно взлететь, – деланно возмутилась Ева. – А наша замечательная старушка тоже хороша: когда я с ней говорила на эту тему, только смиренно улыбалась и молчала.