Тибетское Евангелие

Он поднес соленого омуля ко рту и запустил в него зубы, а зубов-то и не было, все зубы в великой и далекой жизни повыбили ему, и он куснул сухую соленую, слезную рыбью плоть и поранил, обцарапал раненые десны.

Застонал. Но рыбку не выпустил. Стал сосать. Причмокивать. Хохотать — сам над собой. И так, потихоньку, рыбье мясо стало подаваться, как старый лед, и он высасывал омулевый сок, и грыз омулевую спинку, и насыщался, и блаженствовал, и обсасывал милые, нежные ребрышки, и даже утирал рыбиной нос, и утирал ту влагу, что из-под век весело катилась по его высохшему, как этот старый омуль, лицу.

Хороша закуска! И носик, и гузка! Хороша воблешка… да мала жизнешка!

Глодал и целовал омуля до тех пор, пока от рыбы не остался лишь один влажный, сиротливый скелет. Подержал хребет в дрожащих грязных пальцах; поглядел на рыбью голову. Ах, когда-то ведь, когда зубы во рту стучали, и голову разделывать умел. Отошло времечко. Солнце палит темечко. Прощай, рыба, тебе мое спасибо.

Приставил омулевый скелет к глазам и посмотрел через него, через частокол розовых, прозрачных костей, на просвет — на небо, на берег, на хребет Хамардабан вдали, горящий страшным розовым костром, на синюю плоскую ладонь старика Байкала. Мир, сквозь кости твои я на тебя смотрю! Я смотрю на себя — сквозь кости свои…

Вижу горы свои. Вижу войну свою. Я прошел войну, и меня на войне не убили. А теперь я старик, и должен умереть сам.

Завернул рыбьи кости в лоскутья газеты. Прочитал на промасленной желтой бумаге: «УДОИ МОЛОКА…» Водка, грудное молоко забвенья! Он пьян уже, и счастлив, и некому свое счастье выкричать. Молчи, Исса, молчи! Кто тебя поймет?

Потрогал соленым пальцем шрам на верхней губе.

Взялся за весла. Греби, Исса, греби! Человек гребет и выгребает. Все равно к Свету. Слишком много было тьмы за спиной. Это не нерпа глядит. Это Байкал-Бурхан глядит. Ему в душу глядит, до дна. А что там, на дне души? Камни? Мусор? Кровавые бинты? Чешуя воблы, чебака? Сожженные в печке старые журналы? Пустые бутылки?

Устав грести, он бережно, тихо положил весла. Вода качала лодку, качала его на руках. Ребенок. Он ребенок. Он опять ребенок. Свет, ты — мать! Свет, ты — отец. Значит, ты и мужчина и женщина? Нерпа, где ты? Уплыла… Исса склонился над водой. Тишина. Синева. Перевернутое небо тихо качало его, баюкало.

Рыбы нежно, медленно плыли в глубине, в синеве. Небо кружило голову. Море играло. Исса гляделся в чистую, в слезную воду.

Я вышел отсюда; я вышел из этой воды; я был нерпой, и у меня отросли ласты, и стали у меня руки и ноги, и стал я сначала медведем, потом человеком, потом Иссой. Кем я стану теперь?

Наклонился ниже. Увидел. Странная, совсем прозрачная рыбка, вспыхивая золотой искрой забытой боли, плыла, то всплывала вверх, то бросалась вниз, то шла под водой ровно, чисто, как по струне, — тонула золотой чайной ложкой Ленки Шубиной, золотой сережкой великой музыкантши Лидии, что жизнь и смерть ему открыла, — он видел…

— Голомянка, — выдохнул. — Голая совсем… без кожи… без чешуи…

«И я тоже без кожи! И я теперь навек голый! Душа моя голая! Голое сердце! Голым пришел — голым и ухожу!» — крикнуло все в нем, пока он наблюдал, как похожая на золотую ложечку бескожая прозрачная рыбка взыграла всем телом, мелькнула, сверкнула, ослепила — и канула во тьму.

Все едино. Все одно. Не два. Одно.

Одно.

Он медленно, тяжело, превозмогая тяжесть тянущей книзу и к берегу жизни, перевалился через борт просмоленной лодки, упал, ввалился в воду, распавшуюся перед ним, разостлавшуюся синим ковром, и внезапно, счастливо стал бестелесным, невесомым, прозрачным, как голомянка, стал ее рыбьим братом, стал последним мужем молчаливой женщины-нерпы, стал Байкала царем.

«Я доплыл до Света. Я тону в Свете. Я тону в Свете, чтобы плыть вместе с рыбкой, с моей малюткой-голомянкой, к последней небесной любви».

Медленно опускался. Открыл глаза. Небо было прозрачно. Оно синело густо, зеленело, давило чугунной тяжестью на глаза и надбровья. Раскинул руки. Плыл. Парил. Хотел засмеяться. Вереница серебряных пузырьков поднялась вверх, над затылком. Золотая чайная ложка Ленки Шубиной тонула вместе с ним. В ушах взорвалась музыка. Орган. Это были мощные, тяжелые, как все его чугунное тело, как весь покинутый им чугунный, железный мир, созвучья органа. Органные трубы закричали над ним: «Ты любим! Любим!» — а уши залепило водой, как горячим воском, и он не слышал крика музыки, а лишь видел золотые, рассыпанные по плечам мелкие кудряшки, и тощие плечики, и белую цыплячью шейку, и женщина, похожая на девочку, наклонялась над черно-белыми клавишами, вцепляясь в них еще живыми пальцами, и брала аккорды, один за другим; и в них он тонул, он тонул в музыке, он знал, что выше счастья нет, и что сейчас надо открыть рот и глотнуть, как он водку жадно глотал, пьяный, вечный Свет.