Тибетское Евангелие

— Ну черт с тобой. Исса, на хрен. Понадают имечек маманьки. Я вот — хорошо!.. плод высрала — и выкинула на хрен в мусорник! Ну в контейнер! Мне плевать. Подберут — подберут! Помрет — значит, туда и дорога! Еще и называть! Еще и кормить! Чем кормить-то б я стала, скажи?!

Он не мог ничего сказать. Молчал. Сидел перед нею, как подсудимый перед судьей. Видел, как лицо ее вдруг стало масленым, преображенно-умильным, из грубого и наглого — нежным и тонким, заманивающим. Даже беззубая, дикая и горькая улыбка помстилась ему сладкой, виноградной, мятной. За стенами вокзального дворца глухо и торжественно грохотали поезда. Иногда они тягуче, тоскливо гудели, будто жаловались; будто корова ревела в стойле одна, без быка. И теленочка на убой увезли, на зимний рынок.

— Ты, это, Исса! — Рыжая голова вся внезапно осветилась, осиялась будто неземным светом — это мимо вокзальных окон по первому пути медленно, призрачно проехал тепловоз и хищными фарами выхватил из тьмы девкино веснушчатое, голодное лицо с чернильным пятном на щеке. — Ты это, при бабле чувак? Знаешь что! Идем со мной!

— Куда идем? — спросил он и закрыл глаза, и с закрытыми глазами вся жизнь во тьме светлой молнией выблеснула. Потом опять открыл. Мир был все тот же, а он был иной. — У меня свой путь.

— Брешешь, паря! — выкрикнула девка и сделала из трех пальцев увесистую фигу. — Меня встренул — значит, никакого твоего путя уже нет! А есть только наш совместный!

Дико, будто давилась хлебом или костью, захохотала, и что— то перекатывалось у нее в горле, звенело железом о железо, хлюпало, квакало. Она раздавила папиросу в детских пальцах, и он глядел, как медленно падают на солдатский мрамор вокзальных плит искрошенные в пыль табачные листья.

— А тебя-то как зовут?

— Меня-то? Манька. Манька с мыльного завода!

Он погладил ее по искусанной, исцарапанной, в синяках, руке. Она дернулась, как под током. Приблизила к нему лицо, и он услышал странный, ладанный тонкий запах, исходивший от ее волос, от цигейки воротника.

— Ты… Исса или как там тебя. Ну, перепихнемся. Я недорого беру. Всего пейсят. Ну это ж копье. Нет проблем! Давай, валим… ну пейсят-то у тебя ж всяко-разно есть… валим на пути, там товарняк давно стоит… я там приноровилась… там солома внутри, мешки всякие… удобно, ё…

Встала, схватила его за руку — крепко, не вырвешься. Он поправил на груди кожаный мешочек с россыпями нефрита, с мелкой росой янтаря. Тащит куда-то, и сильно, будто лошадь — плуг! Он нащупал ремень на плече: поклажа его с ним, все в порядке. Они оба, взявшись за руки, как дети, пробежали через весь зал, где кто спал, кто тоскливо пялился в морозное окно, кто играл в карты, кто жевал сало со ржаным хлебом; а кто-то и железнодорожную курицу ел и закусывал соленым помидором; а кто-то и водочку втихаря хлебал из горла, согревался, даром что потеплело, да к ночи опять может колотун завернуть.

Сибирь все ж таки, ядрена вошь. Не Сирия.

Они вылетели, две железные стрекозы, на грязный привокзальный снег, и девка ловко, увертливо поволокла Иссу сначала вдоль фешенебельных, синих и гладких, как дельфины, намытых-начищенных вагонов, потом наклонилась, больно ударила его по спине: нагнись, мол, тоже! — и под вагоном юрко проползла, как ласка; извернулась, протянула ему руку, будто вытаскивая из проруби. Из иордани.

— Чо копаешься! И со мной так же будешь ковыряться?! Ну-у-у, старичо-о-о-ок…

Сгибались, и ныряли, разгибались и бежали опять. Девка сновала средь вагонов как челнок, она была тут своя. Внезапно врылась ногами в снег — перед распахнутой деревянной дверью сколоченного из черных досок товарного вагонишки.

— Лезь! — прошипела. Захохотала хрипло, грудь под платками студнем затряслась. — Прибыли!

Он влез первым, она за ним. Грубо вздернула подол пальтишка и выцветший ветхий салат юбки. Платки упали на затянутый льдом и заваленный рубленой соломой пол вагона.

— Давай, жми, паря, — прохрипела, как пропела. Так стояла — с вывернутыми листьями юбок, с голым животом, с приспущенными с ног дырявыми колготками. — Чо пялис-ся? Действуй!

Исса стоял и глядел ей не на живот — в глаза. Девка придвинулась ближе, обдала его табачным дыханьем и низко, басом выдавила:

— У тя чо, денег ваще нет? Чо зыришь? Или — не стоит?

Он положил руку Маньке на плечо. Одну. Потом положил другую. Тяжелую. Обе его руки, как чугунные рельсины, придавили книзу Манькины плечи. Ее лицо, бледное, с обмороженными, видать, много раз щеками, обсыпанное разбрызганной грязью веснушек, напомнило ему старый чайник с отбитым носиком, в нем заваривал он китайский чай в доме, откуда сегодня ушел навсегда.

— Ты чо?..

Он приблизил лицо свое к Манькиному лицу. Она думала, он ее поцелует. А он выдохнул из губ своих кроху теплого воздуха, и она долетела до ее губ — и тихо, печально их обласкала. А потом он отпрянул. И опять смотрел. И так стояли.

— О-о-о-о-о… — сказала девка. Личико ее сморщилось, как гармошка, и Исса понял — она сейчас заплачет.