Тибетское Евангелие

— Главное на свете — Свет! Только никто из вас, слышите, никто не задумался, отчего — Свет! Где — он! Зачем — он! Так всю жизнь и колготитесь, шуршите… шарахаетесь… во тьме! А ведь это так просто: Свет! Если тебе он залил лицо — улыбнись ему! Если он вспыхнул под ребрами — пойди, куда он поведет! Человек — скот, Свет — пастух!

— Эй ты! Человек не скот! — пронзительно крикнул конопатый парень.

— Скот — не ругань. Скот — святой! Корова — святая! Лошадь — святая! Вы машинами, железяками дворы забили! Вы жизнь — забыли! Мы тоже скот! И мы идем за Поводырем! Глядите!

Исса выбросил руку в сторону Байкала. Солнце свободно гуляло, ходило и играло по его гладкому зимнему водяному стеклу. Солнце плясало и веселилось, просвечивало воды насквозь, и каждый имел возможность видеть, как изнутри, со дна Байкала, тянутся, протягиваются широкие световые полотнища к летящим из зенита солнечным стрелам; битва неба и воды, и нет в ней победителя.

А люди стояли ровно посреди двух миров и не понимали, кто они, зачем они тут, зачем родились на свет и отбывают срок жизни как повинность, как тюрьму, как наказанье.

Народ глядел. Сначала на Байкал. Потом на Иссу. Исса улыбался торжествующе. Все видели его беззубый рот.

Ближе подступила толпа. Теснее смыкалось кольцо.

«Сейчас бить будут. Рядом с жилищем Света! Я для них — больной, опасный».

Обе руки Исса поднял. В последний раз. В последний раз…

— Ладьте лодки! Плывите к Свету! Не бойтесь его! Вы еще успеете. Важно — успеть! Успеть! Ус-петь! Слышите… Не бойтесь…

Круглая галька ударила ему в грудь. Он шатнулся.

— Меня…

И тут толпа как с цепи сорвалась. Распоясалась враз. Озверела. Зубы оскалились. На Иссу побежали, крича и вереща, навалились люди, повалили его на снег; били; били кулаками, палками, мальчишки, набрав за пазуху прибрежной гальки, с восторгом бросали в него камнями. Мужики пинали сапогами в бока. Его сияющий плащ обратился опять в обтерханный зипун — иначе плохо пришлось бы ему, крепкие чугунные ноги ребра б ему все отбили, почки— печенки.

И когда люди стали его бить-лупить — странным образом свет, исходящий от него, исчез. Пропал. Растаял.

Отпрянул народ. Поняли: бьют простого, бедного, несчастного мужика. Старика. Бродягу. Эх, люди! Он вам про любовь, а вы его — ногами…

Лежал на холодной земле. Лицом к небу. Лицо обросло бороденкой. Безумное, радостное. Чему радуешься, старик, ведь отдубасили тебя почем зря!

Опять все кругом стояли. Черным молчащим кругом. Чего ждали?

Молчали. Угасли крики. Кто растерян. Кто мрачен. Кто — думку гоняет: вот побили мужика, и ведь ни за что.

Перекатился Исса со спины на бок. Встал. Медленно. Вы— стонал боль. Устыдился стона своего. Губу закусил. Упер ладони в согнутые колени. Так стоял, сгорбился.

— Божечки, Божечки… и каво ж это мы…

Голос слабый, истонченный, старушечий, над набыченными головами.

Бороденка Иссы дрожала. Вот и побит он камнями. Галькой милой, гладкой, байкальской. За что? А ни за что. Так водится меж людьми.

Еще радостнее высветился лик.

Пуля вжикнула над ухом.

Охотник! Он выстрелил в него.

Не так, чтобы попасть; чтобы попугать.

«Зима-лето-попугай, наше лето не пугай… наше… лето…»

— Не стреляй! Не стре…

Выпрямился Исса. Прямо стоял, железный гвоздь. Глаза яснели, ярчели.

— …ляй!

Еще выстрел раскатился. Грохнуло эхо вдалеке. Под ветром загудел, зашатался черный кедрач. Синяя вода Озера бесстрастна, молчалива, гладко горит под солнцем, и мороз, мороз.

Легкий, чистый, звонкий, ласковый морозец. Не закусает. Не загрызет.

Ах, зверь…

«Звери. Люди — звери. Люди — звери?!»

Выстрел! И — мимо. Да что он мимо-то все стреляет, ублюдок?! Зачем?! Плохая я дичь, выходит, так?!

Исса улыбнулся, ворот на груди рванул.

На глазах у толпы зипун в светлоструящийся плащ обратился.

Или так ему, ему одному, упорно, упрямо казалось?

— Пошел отсюда!

Хриплый, полупьяный бас ударил его в грудь, как увесистый булыжник. Пошатнулся. Вода тоже шатнулась. Стала набок, наискось, будто синее зеркало в старом доме перекривилось, со стены поползло.

— Ты, слышал, нет?!

Исса поднял руки. Они тряслись.

— Зачем вы… так…

«Ты знаешь, зачем они так. Знаешь, зачем!»

Повернулся. Пошел. Нога за ногу. Качался. Ловил воздух руками.

— Ба, люди, — из-за щербатых зубов бабы, лузгающей орешки, выпал орех злой и гнилой, — да он надрался, однако! А он, это! Ну, видать! Больной заразный! Гони его, — обернулась, кисти платка метелью махнули, — Иван Семеныч!

«Три раза стрельнул. Больше не будет».

Исса шел по берегу. Галька плыла, осыпалась под ногами. Небо плыло и падало. Байкал наваливался тяжестью. Он слеп. Опять прозревал. Шел. Знал: в спину не выстрелят.

Охотник стоял, не опустив ружье. Руки занемели. Спина идущего, уходящего вдоль по берегу так и моталась на мушке. Плюнул изо рта самокрутный окурок. Полы полушубка мотал ветер. Эх, тепло, даром что зима. Эх, мороз, мороз, не морозь меня!

Идет зверь. Уйдет. Человек, что ты, это ж человек!

Беззащитный. Вы все выгнали его. Ты — в него — стрелял.

Стрелял, да промазал.