Тиф

— А я волонтером… Дело в том, что приказано было саперам какие-то турецкие работы уничтожить на Евфрате… Сапер послали взвод, а из К* велено дать роту в прикрытие… Вот, как наступила ночь, взяли они армяшку-проводника и пошли… и я пошел… Дороги никакой нет, все снегом завалено, так что без проводника идти и не думай… Представь себе: все канавы да канавы, вместо дорог-то, одна вдоль другой… Проводник эту местность очень хорошо знал и все по гребням шел… А мы за ним гуськом да потихоньку; скоро-то и идти было невозможно. Направо ступишь — провалишься; налево — тоже по шею в снег уйдешь. Чем дальше идем, тем больше наш проводник страху набирается; идет да возьмет и сядет на землю. «Чего он сел?» — «Иохтур иол!»; «Дороги, говорит, нет!» — «Дай ему!».

— Это что же дать-то? — спросил священник.

— Ну, понятно — в шею. Ну, дадут в шею, он сейчас — «вар, вар!» и опять идет… Ему-то в чужом пиру — похмелье… Дошли мы до переправы. Ночь чистая, ясная, луна светит во все лопатки… И представь себе — чертовщина! В каких-нибудь много полутора верстах, около ихнего селения, черкесы ездят, и пехота, так человек двести, куда-то идет… И все это видно как на ладони и нас видно!.. То есть до такой степени опасно, что даже не страшно стало!.. Начали саперы работать… Рота развернулась и присела кое-как… А ротный командир здорово заложил перед выступлением! все пристает к саперным офицерам: «Господа инженеры! позвольте огонь открыть!.. Перестрелку затеем и нам ее за дело сочтут!» Хорошо, что не согласились. Затей мы перестрелку, всех бы нас тут положили, потому что отступления никакого: одни канавы… И только мы убрались из этого «канавного похода» восвояси, как этот самый ротный командир заболел и теперь в тифе лежит…

— Должно быть, простудился в снегу, — заметил священник, — возможно, что и вовсе распахнувшись шел, так как вы изволили заметить, что он…

— Заложил слегка? Возможно…

— А сгоряча-то его и прохватило морозом… Тоже вот теперь сапожонки были, должно быть, худые; снега-то и наглотались… Вот к чему ведет употребление вина, да еще неумеренное. Ему бы выйти на бой со врагом тверезым, а с морозу как пришел — одну, две рюмки разрешил; ничего… Даже благо… то-то вот и есть!

— Да уж что говорить, отец Андрей, когда он теперь, быть может, к праведникам сопричтен…

— Сопричтен ли?

По этому поводу офицеры опять, благодаря Заелову, стали рассуждать о будущей жизни и затем незаметно перешли на награды. Посыпались чины и кресты, точно из рога изобилия. На улице между тем догорал день, и бумага в окнах из белой сделалась светло-серой; собеседники перешли в комнату Иловлина, где было посветлее. Неожиданный сюрприз, поданный Самойловым в виде тарелки с кишмишем и орехами, опять повернул разговор совсем в другую сторону.

Общество развеселилось. Вьюшин рассказал несколько не совсем скромных анекдотов, которые будто с ним случились; перешли на любовь, причем Заелов говорил, что любовь — это вещь удивительная и страшная, а Вьюшин — что ничего в ней удивительного нет. «Я как выпью, так сейчас и влюблен».

Между прочим, все удивлялись, как в такой грязной деревушке открылась такая красивая девушка, как Мариам. Один только Вьюшин, который был маленького роста и худощав, не одобрял ее красоты, находя, что она недостаточно толста, потому что женщина чем толще, тем лучше. Заелов находил в ней что-то фатальное и таинственное и подшучивал над Иловлиным.

— Уж вы не скрывайтесь! Я все вижу… Вы к ней неравнодушны… Если б я был помоложе, то непременно ее бы похитил отсюда… А вы только смотрите!

Затем Заелов нарисовал на двери довольно неумело женскую фигуру без ног и подписал «Мариам — будущая супруга капитана Иловлина». Лицо вышло кривое и ни капли не похоже на оригинал, но когда он намазал ей большие глаза, то лицо приняло сразу такое неприятное выражение, что Вьюшин воскликнул: «Экая ведьма! Только метлы недостает…» В одном только Иловлине шутки о Мариам не вызывали смеха. С наступлением вечера офицеры надели полушубки и пошли немного прогуляться о отцом Андреем.

VII

В воздухе было морозно и тихо. Слежавшийся на дороге снег скрипел под сапогами. По направлению к Эрзеруму тянулась долина, покрытая белым, нетронутым снегом, матовая поверхность которого случайно искрилась от лучей луны; только в нескольких направлениях извивались и чернелись глубокие следы чьих-то ног. Нежные и округленные тени, точно воздушные берега, окаймляли вдали это серебряное озеро, а там, далее, было уже совсем темно… К этой картине больше всего шло безмолвие… Небо было чисто, и тысячи звезд светили дрожащими, холодными огнями в его темном пространстве. Над Эрзерумом держалось слабое зарево от вечерних огней, и в одном месте что-то то сверкало, то тухло.

— Эко небо какое чистое! — сказал отец Андрей. — Мир на небе, да на земле его нет.

— Да, — заметил Вьюшин, — пора бы в Россию…

— То-то вот и есть, господа вояки! Воюете, воюете, а потом и видите, что мир лучше… Кажется, чего лучше мира и спокойствия, а вы кровь проливаете. Оттого и болезни идут, ибо поднявший меч от него и погибнет [15].