Тигана

«Их меньше», – бездумно повторяли один за другим его командиры. «Они хуже вооружены», – лепетали они. «Мы должны двигаться», – хором твердили они, и их дурацкие лица маячили в его снах, слепленные друг с другом, висящие, словно зловещие луны, слишком низко над землей.

Ангиар, его эмиссар в Губернаторском замке Сенцио, прислал сообщение, что Казалья продолжает отдавать им предпочтение, что губернатор понимает: Брандин не так силен, как они. Что его убедили признать выгодным еще больше склониться на сторону Барбадиора. Посланнику Западной Ладони, одному из немногих игратян, которые решили остаться с Брандином, с каждым днем все труднее получить аудиенцию у губернатора, тогда как Ангиар почти каждый вечер обедает с пухлым сибаритом Казальей.

Итак, теперь даже Ангиар, который за годы, проведенные в Сенцио, стал таким же ленивым, сластолюбивым и морально развращенным, как любой местный житель, повторял то же, что и все остальные: «Сенцио – это виноградник, созревший для сбора урожая. Приходи!»

Созревший? Неужели они не понимают? Неужели никто из них не понимает, что следует еще учитывать магию?

Он знал, насколько силен Брандин: он попытался прощупать его и быстро отпрянул перед мощью игратянина в тот год, когда они оба явились сюда, а ведь тогда он сам был в расцвете сил. Не опустошенный и слабый, с непослушной ногой и опускающимся веком после того, как его чуть не убили в проклятом охотничьем домике Сандрени в прошлом году. Он уже не был прежним; он это знал, пусть остальные и не знали. Если он начнет войну, то принимать решение следует с учетом этого. Его военной силы должно было хватать для того, чтобы перевесить магию игратянина. Ему нужна была уверенность. Несомненно, любой неглупый человек мог понять, что это не имело никакого отношения к трусости! Только к тщательному расчету выигрышей и потерь, рисков и возможностей.

В своих снах, в палатке на границе, он забрасывал пустые лунные лица своих командиров обратно на небо и, под пятью лунами вместо двух, медленно разрывал на части и осквернял насаженное на кол тело женщины из Чертандо.

Потом наступало утро. Переваривая сообщения, словно протухшую пищу, он снова начинал бесконечную борьбу с тем, что мучило его этой весной, будто воспаленная рана.

Что-то было неправильно. Совершенно неправильно. Во всей цепи событий – начиная с осени – было нечто такое, что не давало ему покоя, как дребезжащая, фальшивая струна.

Здесь, на границе, в окружении своей армии, он должен был чувствовать себя так, будто это он задает ритм танца. Заставляет Брандина и всю Ладонь плясать под его музыку. Снова берет в свои руки контроль после зимы, когда на него оказывали влияние все эти мелкие, тревожные, нарастающие неприятности. Направляет события, чтобы у Квилеи не осталось выбора, кроме как самой искать его расположения, и чтобы дома, в Империи, не могли больше заблуждаться насчет его мощи, силы его воли, славы его завоеваний.

Так ему полагалось себя чувствовать. Как он почувствовал себя в то утро, когда услышал, что Брандин отрекся от престола в Играте. Когда он отдал приказ всем своим войскам двинуться на границу с Сенцио.

Но с того дня что-то изменилось, и это касалось не только присутствия противника, ожидающего в бухте Фарсаро. Было что-то еще, что-то настолько смутное и неопределенное, что он даже не мог говорить об этом – даже если бы ему было с кем поговорить, – он даже не мог уловить это, но оно было и досаждало ему, словно старая рана во время дождя.

Альберико Барбадиорский не стал бы тем, кем он стал, не добился бы такой власти, опираясь на которую можно было претендовать на тиару, без хитрости и вдумчивости, без умения доверять своим инстинктам.

А инстинкты говорили ему, здесь, на границе, несмотря на то что командиры, шпионы и посланник в Сенцио практически умоляли его выступить: что-то тут не так.

Это не он заказывает музыку. Кто-то другой. Каким-то образом некто неизвестный вел в этом опасном танце. Он действительно не имел представления, кто это мог быть, но ощущение появлялось каждое утро, когда он просыпался, и его не удавалось стряхнуть. Как не удавалось и разобраться в нем под весенним солнцем, на этом приграничном лугу, пестреющем знаменами Барбадиора среди ирисов и нарциссов, наполненном ароматом растущих вокруг сосен.

Поэтому он ждал, молясь своим богам о получении известия о смерти императора; мучительно сознавая, что скоро может оказаться посмешищем для всего мира, если отступит; зная благодаря шпионам, которые отправлялись на юг один за другим, что Брандин в Фарсаро с каждым днем становится все сильнее, но оставаясь на границе, удерживаемый собственной хитростью, инстинктом выживания и мучительными сомнениями. Он ждал, чтобы что-нибудь прояснилось.

Дни шли за днями, а он отказывался плясать под музыку, которая могла оказаться чужой, как бы соблазнительно ни манила его незримая свирель.