Тигриное око (Современная японская историческая новелла)

Женщина, смущаясь, говорила, что скоро ей станет лучше, вот только отдохнет немного, но О-Суги принесла постель в маленькую, в три циновки, комнатку возле чулана, разула странницу и уложила ее с мокрым полотенцем на лбу, чтобы снять жар.

— Меня зовут О-Кику. Я из Готэмба, а иду в Эдо. Столько хлопот вам доставила…

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Заночуете сегодня здесь…

— Нет, как можно…

— Одну ночь отдохнете, а там и жар спадет, завтра утром будете здоровы. Мы с хозяином вдвоем живем, так что вы никого не побеспокоите.

Странница, назвавшая себя О-Кику, поблагодарила О-Суги, и в глазах ее, опухших от жара, стояли слезы. Затем она облегченно смежила веки.

Нельзя сказать, чтобы она была красива, но черты лица ее были приятны, только вокруг глаз лежали тени и вид был изможденный и больной. Можно было судить, что занедужила она не в пути, а отправилась в Эдо уже превозмогая болезнь.

Женщина, которая держит путь в одиночестве — редкость, какая же могла быть тому причина?

О-Суги закрыла в чайной ставни и принялась готовить ужин для мужа и кашу для О-Кику.

Чем ближе к ночи, тем сильнее становился ветер. В комнате О-Кику было совершенно тихо, слышался лишь шорох ветвей дзельквы и стук ставни. О-Суги тревожилась о занемогшей в пути и лежавшей теперь в забытьи женщине. Она смотрела на ярко-алое пламя очага, и привычный огонь казался ей до слез дорогим и мирным, заставляя почувствовать себя счастливой.

Трое ее детей умерли в младенчестве от болезней, старший сын девятнадцати лет уже служил на постоялом дворе в Эносима, а дочь, которой исполнилось пятнадцать, ушла ученицей в Фудзисава, в лавку, где делали бобовую пасту мисо,[168] так что заботы дети больше не требовали. Не нужно было теперь и ухаживать за парализованной свекровью. Бабушка О-Фуку, которая знала характер О-Суги и с радостью приняла ее в дом невесткой, сама по натуре была такова, что даже блох бросала в кадку с водой, лишь бы не убивать их. Умирая, она в знак благодарности невестке пыталась сложить перед грудью ладони своих непослушных рук. Уже миновала третья годовщина смерти свекрови.

Муж Кумадзо был на семь лет старше О-Суги. Любитель сакэ и потасовок со своей братией, носильщиками паланкинов, в душе он был человек основательный и уважал О-Суги, словом, был муж как муж. Хотя жили они в бедности, нужды, благодаря чайной, не знали.

О-Суги, которой в следующем году должно было сравняться сорок лет, не бывала даже на богомолье в храмах Ояма, не говоря уж про Эдо. Она ходила иногда на поклонение к богине Бэндзайтэн, в близлежащий храм на острове Эносима, и вполне этим довольствовалась, не помышляя об иных путешествиях.

«Неужели я из тех, про которых говорят „не ведает страстей“?» — вдруг с удивлением подумала про себя О-Суги и, не спуская глаз с очага, сама себе усмехнулась.

Сварив кашу, она отнесла ее О-Кику, но та лишь разок-другой опустила в нее палочки, есть ей совсем не хотелось, и жар по-прежнему не спадал. О-Суги в одиночестве поужинала. Когда вернулся домой подвыпивший Кумадзо, уже совсем завечерело.

Выслушав всю историю про гостью, Кумадзо заглянул в комнатку в три циновки через щель в прорвавшейся бумажной перегородке, и его пьяное красное лицо скривилось в гримасе:

— Что ты будешь с ней делать? Взвалила на себя заботы о больной прохожей…

— Не нужно так громко… — зашептала О-Суги, ухватив мужа за рукав. — Разве можно было поступить иначе?

— Ну, делай как знаешь, а я пошел спать.

На следующий день Кумадзо, как обычно, отправился на работу. После полуночи ветер утих, и теперь на обильно покрывшей землю палой листве белел иней. Ночью О-Суги несколько раз вставала к больной, поила ее отваром, меняла воду в деревянной бадейке и влажное полотенце на лбу. Жар не понизился и к утру, О-Кику была совершенно без сил. После полудня позвали врача, но он только покачал головой, а уходя, сказал, что надо бы поставить в известность чиновника на почтовой станции, чтобы тот сообщил на родину больной.

В чайной были посетители, и О-Суги смогла присесть возле изголовья О-Кику только ближе к вечеру.

Едва приоткрыв глаза, О-Кику потянулась рукой к завернутой в ткань корзинке со своими вещами, стоявшей у постели. Она попыталась подняться, повторяя словно в горячечном бреду:

— Нужно идти, мне надо увидеть Искэ…

— Этого никак нельзя, в таком состоянии… А Искэ-сан живет в Эдо?

Услышав над самым ухом этот вопрос, О-Кику широко открыла глаза и вцепилась в руку О-Суги.

— Я знала, что больна, и все равно пошла. Хотела непременно увидеть Искэ, пока жива, — она слабо улыбнулась.

Из последних сил она принялась рассказывать, и суть этого сбивчивого повествования сводилась к следующему.