Тигровый, черный, золотой

Лучше всего ему работалось осенью. Мирон вспомнил, как удивился частный сыщик, когда он сказал ему о нехватке денег на рамы. Смешно, ей-богу! Акимов и подрамники сколачивал сам. А в качестве холстов использовал мешковину, которая досталась по случаю. Грунтовал он ее по своему собственному способу. Точнее, способ-то как раз был старый, проверенный – и самый дешевый из всех. В чулане у него хранились здоровенные пластиковые бутыли, заполненные ПВА. Мирон раз за разом промазывал холст жидким разведенным клеем. Трижды промазать, а верхний слой – тот же вечно выручающий его клей, замешанный с мелом и пластификатором.

К ПВА Мирон относился с большим уважением. Он помнил времена, когда клей сильно стягивал холст и застывал, точно стекло. А стекло хрупкое, упало – разбилось вдребезги. «Ну, встало пропеллером!» – сердито говорил отец, если такое случалось. Пропеллер – это перекошенный подрамник. Ничего не поделаешь, нужно натягивать заново.

Едва появились деньги, отец стал грунтовать холсты масляными белилами. Нынешний Мирон ему завидовал от всей души! Мало чему завидовал, а вот хорошо загрунтованным холстам – да. Покрасил белилами, просушил – и получи идеально загрунтованный холст, который не жрет масло из красок, потому что он сам досыта напитан маслом.

Эх, красота!

К счастью, отец обучил его куда более экономичному способу. Возьми столярный клей. Сыпани в него пачку зубного порошка или мела. Вместо пластификатора – желатин, и не забудь пару таблеток антисептика, чтобы желатин не загнил. Просуши. Зашлифуй.

Мирон по юности и любопытству и такой грунтовкой баловался. Трудно. Долго. Зато стоит копейки.

Что там бормотала Анаит? Спрашивала, как он включает в свою живопись серый фон? Так ведь все очень просто, девочка! Берешь мешковину. Грунтуешь ее ПВА, который при засыхании уходит в серый. Вот и получается естественный цвет мешковины, да еще и с узелками, которые вылезают повсюду. Зато экономия на серой краске!

И акварельная техника при работе маслом – все оттуда же, от нее, родимой. От бедности, от экономии. Когда вынужден беречь тюбик, потому что неизвестно, появятся ли в скором времени деньги на следующий. Когда цвет даешь только на лица и руки, бережно, по чуть-чуть. И по той же причине персонажей пишешь в серых одеждах, а не, допустим, в красных. Потому и контур, о котором упомянула Анаит, использовал повсюду. Вынужденно, девочка, вынужденно!

Вот настоящий ответ на твой вопрос. Вся моя живопись – следствие нищеты. Если пишешь большой холст, а красок используешь мало, она самая и получится – акварельная техника маслом.

Он вошел в музей. Охранник, противный дядька без единого намека на мысль в стеклянных глазах, на вопрос Акимова о начальстве сказал:

– Билет сначала купите, гражданин…

Акимов начал объяснять, что билет ему не нужен. Но посмотрел на плоскую морду, плюнул и заплатил в кассу триста рублей.

Ксении Гершович на месте не оказалось. А жаль! Акимов рассчитывал на разговор с ней. Он после первой же выставки в их музее не поленился, притащил ей бутылку красного вина. Девчонка пахала как вол. Заслужила хоть какой-то знак внимания.

Они тогда мило поболтали. Ксения оценила, что Акимов не раздувает хвост, не отпускает идиотских шуточек и не норовит приобнять ее за плечи. А то вон Геростратов давно облизывается на эти беленькие младенческие кудряшки, как волк при виде овцы. Акимов понимал, что девушке с такой внешностью вряд ли приходится легко рядом с мужчинами типа Эрнеста. Геростратов, кобелюга, все норовил увлечь ее куда-нибудь в уголок. И, разумеется: «Не согласитесь ли вы, мой ангел, позировать? Ах, фемина! Ах, чистый херувим!»

Акимов однажды подслушал, как херувим, озверев, сказал: «Отвали, папаша». А ведь Геростратов и нажаловаться мог, с него сталось бы.

Он потоптался на месте. Сунуться к Кулешовой? Она его терпеть не может… Необъяснима природа симпатий и антипатий: он ей ничего плохого не сделал, слова грубого не сказал, только здоровался при встрече. Но каждый раз ощущал исходящую от нее враждебность.

Нет, с Кулешовой разговора не выйдет.

А больше он в музее никого не знал.

Кроме Марковой, конечно.

Акимов подумал еще, похлопал по бутерброду в кармане – и пошел к кабинету директора.

Перед дверью он помялся. Как школьник, вызванный в учительскую, ей-богу! Постучал, заметив краем глаза тень какой-то фигуры за углом, и, услышав изнутри негромкий голос, вошел, оставив дверь приоткрытой.

– Здравствуйте, Надежда Михайловна!

Маркова, полная, одышливая, в буклированном жакете с подплечниками, сидела в кресле и писала. При виде Акимова она отодвинула ноутбук.

– Мирон! Я… Здравствуй! Ты проходи, садись…

Ох, он совсем позабыл, что она накричала на него после исчезновения Вакулина. И тут же уехала в больничку. Бедная! Слишком много потрясений для одной немолодой тетки.

– Мирон, ты извини меня…

– Надежда Михайловна! – Он выставил перед собой ладони и улыбнулся. – Клянусь вам, и говорить не о чем. Вы во всем были правы.

– Нет, вовсе нет…

– Были! И Вакулин до сих пор в бегах. И картины пропали. Считайте, все из-за меня…