Тигровый, черный, золотой

– Бурмистров ссорился с музейщиками, – уронила Майя.

– С какими? Провинциальным искусством?

– Мне так говорили, – уклончиво сказала она.

– Вот это новость! – Мирон и в самом деле удивился. – Он же к ним являлся от силы раза два!

– А вот успел… А кому, по-твоему, сторож мог позволить так спокойно вынести картины? Он на этих дамочек молится. Что ни скажут, все сделает.

– Кто тебе это говорил?

– Ой, какая разница, – отмахнулась Майя.

Он мог бы ответить, что разница есть, но понял, что ответа не получит.

Значит, музейщики… Странно. Они-то знали о камерах! И у них есть больше способов избавиться от картин.

С другой стороны, как именно? Работы должны были забрать из хранилища уже на следующее утро. Если в их распоряжении имелась только одна ночь, что можно было придумать?

Для отвода глаз кража подходит идеально. Он даже и не думал в сторону музея.

– Дорогие друзья! Приглашаю на эту сцену близкого друга Адама, человека, чей творческий путь…

Ну, понес. Ульяшин не может без велеречивости. Будь он царем, вошел бы в историю как Павел Сладкоголосый.

Любопытно бы узнать, сколько скорбящих в этом зале действительно печалится об умершем. Большинство, как и он сам, оплакивает не человека Ясинского, а директора союза Ясинского.

Майя незаметно ускользнула обратно к мужу. До Мирона донесся тихий вопрос Колесникова: «Чего он хотел от тебя?»

Уймись, ревнивец. Акимов не понимал мужчин, которые жен не любят, но при том яростно числят своей собственностью. Вот и Колесников… Достаточно десять минут понаблюдать за этой парой, чтобы понять: это брак по инерции, такой же, какой был и у него самого.

Мирон двинулся дальше.

Он знал, как много можно выудить из обычных поверхностных разговоров, приятельского трепа, болтовни. В этом песке скрываются крупицы золота. Сейчас он сожалел, что недостаточно участвовал в жизни сообщества: маска рубахи-парня ему бы пригодилась.

С другой стороны, и отщепенцем его не назовешь.

– …из-за бабы… седина в бороду… Геростратов с Касатовым ограничились дракой, а этого убили…

– …когда следующая выставка? Мне подготовиться надо…

– …мало ли чего он хочет. Общим голосованием будут избирать, не пройдет…

– …килечки купила, отварила и по яблочку тертому сверху выложила…

Мирон подбирал шепотки и складывал в копилку. Потом разберется, что важно. Может статься, что и килечка.

Картины были украдены, потому что их написал именно Бурмистров. Сами тигры-барсы никого интересовать не могут. Важны не работы, а фигура их автора.

Кому Бурмистров насолил?

О, многим!

Номер один: Фаина Клюшникова. Здесь ее нет, и из союза ее выставили довольно давно. Неплохо бы разузнать, кто до сих пор тепло относится к полоумной старушенции. Хотя какая она, если подумать, старушенция, в шестьдесят-то лет. Сам Акимов помнил ее плохо, только общие очертания активного сумасбродства.

Непонятно: то ли с возрастом Фаина и впрямь поехала крышей, то ли заострились те черты, которые и прежде были ей свойственны. Если допускают работать с детьми, значит, мыла не ест и тучи руками не разгоняет, верно?

Номер два: Рената Юханцева. Две акулы вечно сталкивались в неглубоком море. Юханцевой есть за что не любить и Бурмистрова, и Ясинского.

Номер три: сотрудницы Музея провинциального искусства. Здесь нужно разузнать подробнее.

Шепотки, пересуды… И страх разлит в воздухе. Жестокое убийство Ясинского тому причиной, или есть что-то еще?..

Акимов не стал больше ни к кому подходить с расспросами: ждал, пока закончится официальная часть. Рассчитал так: потом начнутся возлияния, а выпившие люди любят поговорить. Зная художников вообще и членов союза в частности, он не сомневался, что надерутся почти все.

Так и вышло. Акимов пил мало, наблюдал. Стол задумывался как фуршетный, но кто-то принес стул, а за ним потянулись и остальные. Затем сдвинули столы и расселись по-человечески. Время от времени перемещались, и тогда Акимов тоже пересаживался.

Возле Голубцовой он задержался. Та шепталась с немолодой художницей, тихой женщиной лет пятидесяти. Осунувшееся бесцветное лицо, руки в синих венах. Акимов часто видел ее на выставках, но не слышал от нее ни слова. Писала она акварелью, воздушно и легко. Ее тихие пейзажи никто не обсуждал, но на них всегда находились покупатели.

Он незаметно придвинулся ближе к Наталье.

– Ломовцев-то, гляньте! – цедила Голубцова. – Сидит как ни в чем не бывало! Подлец! Морда бесстыжая.

Ее собеседница тихо спросила, почему она сердита на Тимофея.

– А ты, что ли, не знаешь? – Наталья понизила голос. – Он на чествование юбилея Ясинского выкинул свинский фокус…

Акимов про себя заржал. О свинском фокусе ему рассказал сам Ломовцев, когда затащил Мирона в рюмочную после очередной выставки. Акимов в то время никого не знал и не стремился узнавать. Но Ломовцев взял его в осаду и не отставал: пойдем да пойдем.

Мирон согласился и не пожалел. Тимофей, конечно, дурковал от души. Но иногда из-под этой мишуры показывался грустный клоун с умными глазами. Мирон быстро убедился, что Ломовцев начитан и образован. И сам Акимов явно был ему интересен. «Еще бы: новая рыбешка в вашем болоте».