Тихая гавань

Она перешла Хьюстон-стрит и оказалась в Сохо. Путь ее лежал в Галерею Деграфф. В витрине были выставлены два ее морских пейзажа, а на стекле белой краской было выведено: «Дана Андерхилл, Нью-Йорк».

Дана открыла дверь, и Виктория Деграфф, ее подруга и галеристка, одетая в широченный тибетский балахон, кинулась к ней навстречу. Она трижды — как принято в Бельгии — поцеловала Дану, а потом уже по-американски обняла.

— Ох, драгоценная моя, как же я по тебе соскучилась!

— И я по тебе, — ответила Дана.

— И вот ты здесь! И ты, и твои работы! Ну, что скажешь?

— Это же все старое, — сказала Дана, оглядевшись. — Я это писала пять лет назад.

— Знаю. И слава богу, что ты столько наработала.

Вики взяла Дану под руку и повела показывать галерею. Дана встречалась со своими картинами, как со старыми знакомыми: вот это написано на Корсике, это — в Позитано, две картины с острова Уайт, а остальное из Онфлёра. Она заметила, что Вики выставила одну совсем старую работу, сделанную еще в Мартиных Виноградниках.

— Откуда у тебя это? Кажется, раньше ее здесь не было.

— Умер один из первых твоих коллекционеров, — сказала Вики. — Его жена выставила все собрание на продажу, и я купила тебя. Ты — ценное приобретение, радость моя. Ну, пошли. Нас ждет ленч со Стерлингом Форсайтом из «Арт таймс». Скажу тебе по секрету: он в тебя просто влюблен.

Куинн почувствовала себя в доме хозяйкой. Бабушка — не тетя Дана. Она тихо уселась у окошка и, каждую минуту о чем-то вздыхая, смотрела на пляж и на отдыхающих. Куинн поднялась в спальню родителей, легла на кровать. Она снова нюхала их подушки и рассматривала ночные столики. И снова играла с русалкой в стеклянном шаре.

— Ты, русалка, мне скажи, как девчонке жизнь прожить? — спросила она.

И получила ответ.

Куинн придумала: надо сделать в гараже окно, чтобы у тети Даны был там северный свет. Она помчалась вниз. Теперь-то уж тетя Дана останется здесь, будет жить спокойно и писать свои картины, и никакая Франция ей не понадобится.

Она с трудом открыла тяжелую дверь в гараж и проскользнула внутрь. На стене были развешаны папины инструменты. Взобравшись на стремянку, она достала пилу, определила, где север, и взялась за работу.

Стоя на стремянке, она внимательно исследовала стену. Она была старая, в щели между досками проникал свет. Куинн просунула пилу в зазор и принялась водить ею вперед-назад.

Тетя-Дана, тетя-Дана — словно пела пила. А если тетя Дана решила не возвращаться? Мама всегда говорила, что у тети Даны душа бродяги, что ничто не может удержать ее на месте.

— Останься здесь, — твердила Куинн, продолжая пилить.

Визг пилы казался ей оглушительным, но кто услышит? Бабушка давно глуховата, а если появится Элли, Куинн ее припугнет: пригрозит, что уничтожит Кимбу. А вот Сэм — он пусть слышит. И, вспомнив о Сэме, Куинн стала пилить еще быстрее. Сэм ругаться не будет. Что-то подсказывало ей, что Сэм не меньше ее хочет, чтобы тетя Дана осталась здесь.

Она пилила из всех сил и думала о своей тете — художнице, которой нужен северный свет.

Дане ленч очень понравился — приятно поесть в ресторане с крахмальными салфетками. Итальянская еда была потрясающе вкусна, но лучше всего было то, что ей не надо было ни о чем думать. Ни о Куинн, сидящей на камне, ни о том, чтобы вовремя отвести Элли на урок плавания, ни о том, что приготовить на ужин.

Как же замечательно просто сидеть, наслаждаться едой, слушать комплименты Вики и Стерлинга Форсайта, разговаривать о своих работах и думать о предстоящей встрече с Сэмом. Они сидели снаружи, на выкрашенной в синий и белый цвет узкой веранде. Тихонько жужжал диктофон Стерлинга, напоминавший о том, что это еще и интервью.

— Подводный мир, — сказал Стерлинг.

Это был огромный мужчина с темными вьющимися волосами и блестящими глазами. Такая у него была манера — произносить отдельные слова и ждать, что собеседник сам заговорит на эту тему.

Дана накрутила на вилку спагетти.

— Морские глубины, — сделал он еще одну попытку. — Вы жили в разных уголках света, от Америки до Японии, так ведь? И что вам понравилось больше всего?

— Новая Англия, — ответила она.

— Но здесь вы не жили больше десяти лет. Почему же не возвращались в место, которое, как вы утверждаете, любите больше всего?

Дана молча ела. Сколько раз она задавала себе тот же самый вопрос. Может, она уехала именно потому, что так здесь все любила? А любовь — это ведь непрекращающаяся сердечная боль. Куда как проще жить в местах, к которым не так привязана. Но она сказала совсем другое:

— Я хотела посмотреть мир. Думала, что это поможет мне писать лучше.

— Осмелюсь сказать, что так оно и вышло, — сказал Форсайт. — И вот еще одна тема. Синий цвет. Ваш коронный. Сколько оттенков синего вы использовали в своих работах?

— Сто четыре тысячи шестьсот один.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно.