Тихая война

Когда церковный служка в черном одеянии открыл мне дверь, кровь бросилась мне в голову. Вид холеного служки в черном словно вспышкой магния высветил пропасть между мной и господином епископом.

— Доложите, пожалуйста, господину председателю, что я привез весьма срочное послание от господина премьер-министра.

Служка держался как вышколенный английский камердинер. Он не выразил удивления и не обратил никакого внимания на мою поношенную одежду. Через минуту передо мной стоял Бела Варга собственной персоной.

Хозяин дома вел себя столь же хладнокровно, как и его слуга. Его изумление выдало лишь легкое подрагивание век.

— Добро пожаловать, — сказал он и распахнул передо мной дверь кабинета. — Прошу. Проходи, садись!..

Мы сели. Заметив мою скованность, хозяин предложил выпить по рюмке.

Я не стал деликатничать и выложил ему все начистоту.

Варга пустился в длинные объяснения, ссылаясь на то, что многое сложилось иначе, чем можно было ожидать на основе полученной информации. В отношении наших западных союзников он не открыл мне ничего нового, так как мое мнение основывалось не на сомнительной информации, а на собственном горьком опыте.

— Пусть так, дорогой Бела, но как вы могли допустить, чтобы арестовали Ласло Дюлаи, Кишша, Балинта Араня? — спросил я его.

Ответ его прозвучал как пощечина:

— Этого требовал Ракоши.

— И вы так легко согласились?! — выкрикнул я.

— Остынь, пожалуйста, и не кричи. — Варга сделал выразительный жест. — И у стен бывают уши, так что веди себя потише! И запомни — пока мы сидим на своих местах, ничего не случилось.

Я и в самом деле остыл, даже похолодел, но не от того, что нас могли подслушать, а от отвращения, которое меня охватило.

— Скажите мне, Бела, неужели вы надеетесь, что за ними не последуете вы, Ференц, Тильди? Неужели вы надеетесь ценою трусости спасти собственную жизнь?

— Пойми, дорогой, ничего другого мы пока предпринять не могли. Нам посоветовали лавировать и выжидать. Время сейчас работает на нас. — Голос епископа звучал надменно и нравоучительно. Помолчав, Варга спросил: — Надеюсь, ты поужинаешь со мной?

— С вами? Ни за что! Даже если я буду умирать от голода! — взорвался я.

Он проводил меня до дверей. Здесь мне суждено было получить еще один сюрприз.

— Не сердись, — сказал он на прощание, — я ведь не знаю точно, кто ты есть на самом деле…

Забыв обо всех правилах приличия, я хриплым от злости голосом бросил ему в лицо:

— Негодяй!

Не думая об осторожности, я с силой захлопнул дверь. Звук, разнесшийся в тишине ночи, был похож на стук крышки гроба, в котором хоронили все мои иллюзии. В эти минуты я даже хотел, чтобы меня арестовали и бросили за решетку, за которой томились мои друзья, преданные этими подлецами. И хотя желудок мой был пуст, я все же почувствовал приступ подступающей тошноты.

ТЯЖЕЛЫЕ, НО ПРЕКРАСНЫЕ ГОДЫ

Я оказался в одиночестве и если хотел выжить, то должен был заново установить контакты и связи, которые помогли бы мне выбраться из беды.

Начало было очень трудным. Мои одежда и обувь находились в критическом состоянии. Ботинки только условно можно было назвать обувью: если верх выглядел еще вполне благополучно, то о подметках вполне можно было сказать словами народной присказки: то ли они были, то ли их не было.

Знакомств по линии Дюлаи, Чорбаш мне следовало избегать, а завязывать новые приходилось с большой осмотрительностью.

1947 год и три последующих принесли в деревню страх перед коллективизацией, или, как тогда говорили, «мобилизацией в колхозы». Его испытывали не только бывшие хозяева, испокон века копошившиеся на своих земельных участках, но и «новые хозяева», в прошлом неимущие батраки и поденщики, получившие после проведения земельной реформы небольшие наделы в личное пользование. Они страшились кооперативов даже больше, чем другие. Не имея ни волов, ни лошадей, «новые хозяева» попали в зависимость от зажиточных хозяев и кулаков, отрабатывая тяжким ручным трудом непомерно дорогую плату за тягло, поскольку без него они вообще не могли ни вспахать, ни засеять свои участки. Однако, несмотря ни на что, они держались за эту землю не менее цепко, чем прежние хозяева, так как в их душах жила извечная крестьянская тяга к земле-кормилице, которую венгерский крестьянин почитал наравне с самим господом богом, а то и выше.

Вот чем можно было объяснить то, что у меня появлялось все больше радетелей не только в области Зала, но и в Шомоди, где я находился. Наши интересы как бы совпадали. И я, и они одинаково уповали на смену власти: я — думая, что это изменит мою судьбу к лучшему, они — надеясь, что это позволит им сохранить собственность на землю.