Тихая война

Трагикомичность наших надежд состояла в том, что за минувшие два года я уже полностью разочаровался в своих буржуазных иллюзиях, а они, крестьяне, не сознавая того, тянулись к ими же проклятому прошлому. Мечтая о том, как будут хозяйничать на своей земле, они забывали о главном — что землю-то эту они получили именно от новой власти. Я боялся идти с повинной, страшась допросов с пристрастием, о которых ходили недобрые слухи; они же боялись котелков с супом, который будут якобы раздавать в колхозах всем поровну. Да, именно такими баснями пугали крестьян в те годы всякие шептуны. Ирония судьбы заключалась еще и в том, что, в конце концов, мы сами, повинуясь исторической необходимости, вступили на тот путь, пусть тернистый и непрямой, но единственно правильный, против которого боролись вначале.

Лучше всего я чувствовал себя в селе Надьреде, где время от времени мне давали приют два молодых крестьянина, любители чтения и театра, любознательные и на редкость разумные. К ним я приходил, когда блуждание но заснеженным полям и перелескам с ночевками в сторожках или пустых сараях, голод и гнетущее чувство одиночества становились для меня невмоготу. Удивительно, как в те трудные дни, полные неразберихи и борьбы за существование, эти двое настойчиво, в постоянных спорах между собой искали доброе и разумное среди старого и нового, отжившего и прогрессивного. На склонах горы Селеми, в маленькой комнатке принадлежавшего им винного погребка, мы беседовали часами. На дворе лютовала зимняя стужа, а здесь, у чугунной печурки, было тепло, и наши гадания о будущем то вспыхивали и гасли, то неярко тлели, как угли.

Такая же обстановка сложилась для меня и в других деревнях, в Залаапати, Альшопахоке, а потом и в Балатонмадьяроде, в том особом мирке тростниковых болот вокруг Малого Балатона, который стал для меня в последующие годы суровым, но приветливым и падежным домом.

Между тем мои пророчества сбывались. Через два месяца после ареста Белы Ковача премьер-министр Ференц Надь под видом поездки в отпуск к проживавшей в Лозанне дочери Юлии бежал в Швейцарию, а несколькими днями позже его примеру последовал Бела Варга. Официальное письмо об отставке и полученный обратно автомобиль дали Надю возможность забрать к себе оставленного в Венгрии сына, но это ничего не меняло по существу. Ценою предательства, выдав всех своих друзей, оба лидера спасли немногое — собственную жизнь.

Хотя я продолжал скрываться в провинции, до меня дошло известие, что западная печать публиковала их пространные заявления о том, почему они вынуждены были уйти в эмиграцию. Они оправдывались тем, что были скованы по рукам и ногам в своих действиях, и оплакивали нас, своих соратников. В этой связи мне пришла на память строка из стихотворения поэта Дюлы Юхаса: «Пилат умывает руки потому, что не может отмыть грязную совесть».

Таким образом, пока Бела Варга ради поддержания собственного престижа отмывал свои руки по ту сторону границы, Бела Ковач, как заговорщик, вместе с остальными моими бывшими коллегами сидел в тюрьме. Я же ради сохранения собственной жизни перешел на нелегальное положение и скрывался в самой глухой и дикой части Венгрии, в болотах близ Малого Балатона, почти два года…

ЗАПАДНЯ

За околицей деревушки, неподалеку от которой я отсиживался последнее время, на перекрестке дорог, ведущих в городок Кестхей, курортное местечко Хевиз, села Шармеллейк и Залаапати, стояла старинная корчма, служившая когда-то убежищем для благородных разбойников — бетьяров, «степных Робин Гудов», как их иногда называют. Хозяин корчмы и его семейство давали мне приют вот уже много месяцев подряд, встречая с неизменным гостеприимством. Так было и на этот раз. Не спрашивая даже, зачем я пожаловал, он тотчас накрыл стол, угостил меня вкусной куриной лапшой и своим фирменным блюдом — жареной крольчатиной.

Покончив с обедом, мы вышли во двор, чтобы женщины не слышали нашего разговора, и уселись на траву в укромном уголке, возле огромной колоды, распиленной на доски для изготовления бочек. Фери Ружич, хозяин дома, разлил по маленьким стаканчикам вино из своего погреба, мы выпили. Только после этого он спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Сам не знаю.

— Как прикажешь тебя понимать?

Я рассказал ему о событиях, которые произошли за те последние полгода, что мы не виделись. Поведал о том, как два раза едва не попал в руки полиции и как ушел от облавы, ускользнув, словно рыба из сети, расставленной, как я полагал, не на меня, а на какого-то цыгана, грабителя и убийцу.

— Да, пожалуй, тебе нельзя больше оставаться в Зимани, — выслушав мой рассказ, заключил Ружич-младший.

— Я тоже так думаю.

— У тебя есть какой-нибудь план?

— Есть, и к тому же серьезный. Перейти в Югославию.