Тихая война

— А ваша беда заключается еще и в том, что вы плохо знаете не только Маркса, но и Ленина, — отвечали нам. — В той исторически закономерной обстановке, которая возникла в Венгрии после освобождения ее от фашизма, народ должен был сам создать свои органы власти. А поскольку он принялся за решение этой задачи, не имея никакого опыта, эти органы оказались далеки от совершенства. Они действуют, зачастую руководствуясь лишь классовым чувством ненависти к эксплуататорам. Отсюда и ошибки, а порой и перегибы. В годы французской революции Робеспьер приказал казнить Дантона, а затем и сам погиб на эшафоте, но от этого великая революция не перестала быть тем, чем она была и осталась для человечества — выразителем стремлений народа к свободе, зарей рождения нового мира, прогрессивного устройства общества. И если смотреть вперед, народная революция, происходящая у нас в Венгрии и выражающая чаяния трудящихся масс, аналогична всем другим революциям, ибо является частью истории. Она переживет и преодолеет все свои ошибки, ошибки эти забудутся, а достигнутые завоевания и результаты останутся на благо новых поколений…

Меня потрясла и вместе с тем вызвала чувство искреннего уважения к этим людям их неистребимая вера в идею, жертвами которой они стали и именем которой их держали здесь, в лагере, осужденными без суда.

Что касается веры, то подобная вера в идею была и у меня, только прежде, а не теперь. Различие состояло в том, что репрессированные коммунисты сохранили свои убеждения, хотя и потеряли личную свободу. Их товарищи и единомышленники, засадив их за решетку, не обманули их, не предали, не бросили на произвол судьбы. Все грехи, им приписанные, проистекали из одного источника — из культа личности.

Со мной же дело обстояло совсем иначе. И чем больше я размышлял и сравнивал, тем разительнее выступала эта разница. Таких, как я, искренних энтузиастов демократии по западному образцу, «друзья» всячески побуждали к политическим действиям, которые заведомо вели в тупик. Мы не получили помощи от так называемого «свободного мира», политические заправилы которого нуждались только в таких союзниках, которые были им выгодны и могли принести реальную пользу. К этому выводу я пришел после неудавшегося бегства в Австрию и после нескольких лет, проведенных в тюрьмах и лагерях. Никакой «идейностью» здесь и не пахло, в этом я убедился и в дальнейшем. Исходя из решений Ялтинской и Потсдамской конференций, мы должны были понять, что посулам наших западных «друзей» нельзя верить ни на грош. Они провоцировали нас, и только.

На мое политическое образование между тем невольно влияли и чисто человеческие моменты. Упомяну только об одном из них. Случай был сам по себе незначительный, но весьма характерный.

Один раз в месяц нам разрешалось получать передачу. Полкилограмма сахара, столько же сала, несколько пачек сигарет, печенье и другие мелочи. Среди обитателей лагеря находились, однако, и такие, которые по тем или иным причинам передач не получали. У одних не было связи с родственниками, у других эти родственники просто не в состоянии были собрать передачу из-за недостатка средств. Более зажиточные лагерники вскоре нашли выход из положения. Они сообщили своим родственникам адреса неимущих, и теперь беднякам тоже стали приходить посылки. Со стороны это выглядело вполне благопристойно, даже благородно. Помочь бедному товарищу по несчастью — это ли не проявление великодушия и солидарности?! Беда только в том, что во всей этой затее великодушия и благородства не было ни на йоту. Напротив! Операция с посылками стала самым подлым поступком в отношениях между заключенными. Дело в том, что бедняки, получавшие передачи от сердобольных благодетелей, должны были половину отдавать тому, кто «организовал» такую посылку. Благодаря этому условию те, кто побогаче, имели по две-три месячных нормы сахара, сала и сигарет, а беднякам доставались крохи.

Разумеется, «рыцари демократии» вроде меня до подобных мерзостей не опускались, избегали их и коммунисты.

Время шло, и я все больше убеждался в том, что коммунисты — надежные товарищи. Дисциплинированные, верные чувству локтя, стойкие в беде и в солидарности люди, грудью встречающие опасность и все удары судьбы — такими они были и в подполье при Хорти, и в тюрьме, и в лагере для интернированных.

И я искренне начинал верить в то, что утверждали они — да, новый государственный строй переболеет «детскими болезнями», окрепнет и превратится в весьма симпатичного, сильного и крепкого здоровяка.

Но в открытой дискуссии я еще держался на старых позициях. Как-то я прямо сказал Шандору Перу и Тибору Лее:

— Вы говорите, переболеет? Не вижу для этого никаких перспектив.

Шандор указал большим пальцем на забеленное окно у него за спиной:

— А что ты вообще видишь? Будапешт всего в нескольких трамвайных остановках отсюда, а где он? Сидим, как лягушата в аквариуме. С таких позиций вообще нельзя судить о событиях, происходящих в мире!

— Ну а ты полагаешь, что эти события развиваются именно в том направлении, которое вы предсказываете?