Тихая война

Близ Буды, высоко в лесистых горах Добогоке, строился санаторий. Мы копали там землю и за короткое время постигли все премудрости этого нехитрого труда, научились не только рыть и возить тачками камни и землю, но и отчитываться за вынутые кубометры. За проделанную работу нам платили сдельно, точно так же как вольнонаемным рабочим строительного треста. Правда, из зарплаты высчитывали стоимость нашего содержания, а поскольку квалификация у нас была не слишком высока, денег оставалось не так много, но вполне достаточно, чтобы купить себе сигареты, мыло, зубной порошок и кое-что из продуктов, если мы того желали. По крайней мере, можно было избавить родственников и близких от этих забот.

Кроме земляных работ мы занимались бетонированием дороги. Теперь многие из нас умели замешивать и заливать бетон, дробить камни, выкладывать полотно дороги и даже асфальтировать ее.

Недели через две после прибытия в лагерь многое переменилось. На колючей проволоке сушилось наше выстиранное бельишко, мы мирно беседовали с охранниками, а по воскресеньям даже принимали посетителей. Надо отдать должное нашим стражам — они относились к нам гораздо человечнее, чем тюремные надзиратели в бывшем монастыре. Правда, работали мы тоже на совесть. Те, кто были помоложе, трудились и за себя, и за стариков. Чего можно было требовать, например, от дядюшки Йене Шандора, известного всему Пешту сочинителя эстрадных песенок и романсов, которому перевалило за шестьдесят? Сидел он, разумеется, не за песенки, а за другие дела — при Хорти занимал высокий пост в министерстве внутренних дел.

Примерно спустя месяц после начала работы на стройке нас решило проверить высокое начальство. Этому визиту предшествовали, как всегда, беготня, суета и наведение порядка в лагере.

Но вот начальство прибыло. Это был мой старый знакомый Дьюла Принц, теперь уже полковник. Он обошел лагерь, осмотрел строительную площадку, побеседовал с охранниками, затем с прорабом из треста, строившего санаторий. Из заключенных он удостоил своим вниманием меня одного.

Я, голый по пояс и черный от солнца, орудовал пневматическим отбойным молотком. В отличие от других мне нравилась эта работа. Я с наслаждением вонзал в глыбу мерно пульсирующий резец молотка, налегал на него грудью и наблюдал, как крошится под острием твердая скальная порода. Принц стоял и смотрел на меня, а потом спросил:

— Как поживаете, Сабо?

Выключив отбойный молоток, я распрямился и, приняв уставную для заключенного стойку, бодро ответил:

— Благодарю вас, господин полковник, все прекрасно.

— Мне сказали, вы хорошо работаете.

— Не люблю сидеть без дела.

— Правильно, побездельничали вы и без того достаточно. Надеюсь, понимаете, что вы, как осужденный, подлежащий содержанию под строгим надзором, не должны были бы находиться здесь?

«Ну вот, конец всему! — пронзила меня тревожная мысль. — Кончились золотые деньки, отошлют меня обратно в тюрьму. Но ведь для полковника не новость, что я здесь, он лично присутствовал при том, как меня в тюрьме назвали в числе направляемых на стройку».

Я молча смотрел на высокое начальство.

— Знаете, это я взял на себя ответственность за вас. Хотел, чтобы вы немного подправили свое пошатнувшееся здоровье. Имейте в виду, что, если вы и здесь выкинете какой-то номер, отвечать придется мне…

Я попытался что-то сказать, но Принц жестом остановил меня:

— Я принял все меры. Охрана предупреждена о том, чтобы за вами велось неусыпное наблюдение… — Полковник повернулся и ушел.

Этот небольшой эпизод обернулся потом не в мою пользу. Ласло Шенньем, единственный из аристократов, которого я уважал за то, что он не чурался любой, даже самой тяжелой, работы и выполнял ее с удовольствием, на совесть, дня через два сказал мне:

— Послушай, Миклош, сегодня наш сержант спрашивал о тебе. Что, мол, за птица этот Сабо, если с ним разговаривал сам полковник Принц? А потом он приказал нам, охране, не спускать с тебя глаз…

На другой день Лаци Хертеленди, оказавшийся моим троюродным братом из Шюмега, которого я впервые увидел здесь, в заключении, доверительно сообщил:

— Берегись, Миклош! Знаешь, тот длинный ефрейтор, что любит орать, допытывался у меня, кто такой Сабо, и приказал показать ему тебя, чтобы хорошенько запомнить твое лицо…

К сожалению, вся эта эпопея со стройкой, столь счастливая для меня, продолжалась всего несколько недель. Настала осень, по горным склонам Буды поползли непроглядные утренние туманы, и охрана «взбунтовалась» — отказалась отвечать за «особо опасного Сабо» при обстоятельствах, благоприятных для побега. Что же, в этом была своя логика.

Так я вновь оказался в бывшем монастыре близ Марианской Остравы и вплоть до истечения срока наказания и «освобождения» просидел в тюремной камере. Кавычки при слове «освобождение» я поставил не случайно. Дело в том, что срок свой я отсидел полностью, а освобождение так и не наступило. Разве что в том смысле, что меня и моего сокамерника Денешфальви, бывшего полковника из Шопрона, в наручниках посадили в купе пассажирского поезда и под вооруженной охраной перевезли в Будапешт.