Тихая война

Моя мать и жена Денешфальви, которые по наивности приехали встретить нас у ворот тюрьмы, сидели теперь в этом же купе и молчали, глядя на нас. Охранники запретили нам разговаривать.

Поезд прибыл на Западный вокзал, где нас ожидала машина с решетками на окнах. Она и доставила нас в тюрьму на улице Чоконаи. Там мы провели почти месяц. Мне повезло: меня назначили в рабочую команду. В моем положении о лучшем нельзя было и мечтать. Я подметал пол в коридоре полуподвала, куда выходили двери камер, разносил по камерам завтрак, обед и ужин, а потом мыл грязную посуду. Во-первых, работа не давала мне скучать, а во-вторых, позволяла наедаться до отвала — пища всегда оставалась. Моему товарищу по камере тоже было неплохо, потому что я отдавал ему положенную мне порцию.

Допрашивали меня всего два раза.

На первом допросе следователь пытался установить, где правда и где вымысел в моих прежних показаниях, которые я давал три года назад и от которых потом отказался. Из этого я заключил, что под давлением необходимости я превратился в неплохого сказочника, а точнее, в сочинителя версий. Шутка ли, столько лет прошло, а дело мое все еще не закрыто и к нему возвращаются вновь и вновь! Во всяком случае ни один из моих друзей и просто знакомых, укрывавших меня во время скитаний по деревням и болотам, не пострадал и не был арестован. Избранная мною тактика оказалась надежной — я нафантазировал так много и, по-видимому, настолько ловко все запутал, что следователи просто не знали, где же была истина, а где ложь.

Эта способность вязать версии или, если хотите, склонность к правдоподобному сочинительству сыграла немаловажную роль в моей дальнейшей судьбе. Но прежде чем я об этом узнал, должно было пройти еще несколько месяцев.

И вот второй, и последний, допрос. Мне объявляют, что в интересах безопасности государства я должен быть интернирован и направлен в лагерь.

И снова автомобиль с решетками, и снова переезд… На этот раз в лагерь для интернированных близ местечка Киштарча.

Едва нас разместили в приемном корпусе, как ко мне подошел высокий, очень худой мужчина:

— Привет, Миклош! Ты не узнаешь меня?

К моему стыду, я не мог вспомнить, кто он такой, хотя лицо мужчины и показалось мне знакомым.

— Я же Лаци, Дюлаи Лаци…

От стыда я готов был провалиться сквозь землю. Не узнать Дюлаи! Но он не обиделся, а, наоборот, по-дружески обнял меня:

— Не терзайся. Много лет минуло с тех пор. Я немного изменился, вот и все! — И лицо его озарилось улыбкой.

Вот теперь я узнал прежнего Лаци, хотя он сильно похудел. Впрочем, особой упитанностью он и прежде не отличался.

Взглянув на меня, он поспешил сказать главное:

— Оружие, которое ты собрал тогда для Ференца Надя, его люди вовремя перепрятали, так что улик против тебя никаких нет.

Если бы я знал об этом раньше!..

За те двадцать месяцев, которые судьба определила нам для совместного пребывания в лагере Киштарча, чувство симпатии к Лаци Дюлаи во мне еще больше выросло и укрепилось, особенно после того, как я окончательно понял, что и он, и Бела Ковач, и я — все мы были всего лишь пешками, принесенными в жертву в беспардонной политической игре, которую вели Ференц Надь и иже с ним.

Это было как бы еще одной ступенью той длинной лестницы, по которой мне пришлось пройти, удаляясь от моих бывших «вождей», пребывавших ныне в безопасности и благополучии и так легко забывших своих друзей.

Открылась дверь, и на пороге камеры для вновь прибывших появился староста барака, надменный субъект из бывших аристократов. Он пришел, чтобы назначить рабочую команду для уборки туалетов и коридоров. Его выбор пал на меня, на священника из Пештэржебета и еще на кого-то третьего, кого именно, теперь уже не помню.

Эта работа считалась унизительной, бывший барон просто хотел нам досадить, а может, получил специальные указания лагерного начальства поучить белоручек-интеллигентов уму-разуму. Обо всем этом я, конечно, не догадывался и выполнил порученное мне задание добросовестно, как выполнил бы любую другую работу. Староста ни к чему не мог придраться, как ни старался.

— Принято! Можете идти! — буркнул он.

Но я не ушел, а, напротив, сделал шаг вперед:

— Позвольте обратиться с просьбой?

Староста опешил, но затем милостиво согласился:

— Излагайте.

— Прошу дать мне возможность выполнять эту работу каждый день.

У барона отвисла челюсть, он уставился на меня, как на марсианина:

— Каждый день? Почему?

— Я люблю работать.

Моя откровенность настолько его ошеломила, что он воспылал ко мне странной симпатией и, разумеется, сделал прямо противоположное: ни в сортировочном бараке, ни позже, уже на постоянном месте жительства в блоке «Д», где начальствовал его приятель, меня ни разу не назначали мыть полы и туалеты. Более того, мне каждый день теперь выделялась добавка к обеду, которую я с немалыми уговорами впихивал в Лаци Дюлаи. Его надо было подправить, а я в этом не нуждался, покрывшись жирком за месяц, проведенный в тюрьме на улице Чоконаи.