Тихие воды

Нет, не правда, подумала. Правда – слишком тяжелая ноша для обычного человека, для нее, самой обычной женщины, которой так не повезло быть любимой. Правдой не спасешь, не согреешь. Искренность – это еще не правда, но уже и не ложь. Искренность ей по плечу, вот о чем говорил Тео, вот что она говорила самой себе.

И Тео, Тео, так ли важно, существовал ли он в реальности ведь, если привиделся ей, все равно жил – в ней жил, был ею. И стихи Вельдом написанные, ею самой написанные, какая разница, жили – на веки вечные – в ее памяти. Пока она не забыла – хвостиком не машет, или нет?

Герман не проснулся – он устал, и во сне, вероятно, он видел ее – любимую, или страну, которую покорил, может быть, даже видел себя ребенком – ведь и он когда-то был ребенком, ведь они все всего лишь люди. Ада вернулась в ванную, накрасилась – сумочка лежала рядом. Нарисовала снова, в последний раз, свое почти совершенное лицо, словно надела маску, словно нанесла грим перед выходом на сцену.

Вернулась в комнату. Он все спал.

– Я не могу. Прости меня, – одними губами сказала она. – Я не могу, милый, любимый. Это для меня слишком. Прости.

Она вышла бесшумно – похожая на себя больше, чем была когда-либо, и пошла пешком, здороваясь с каждым человеком, который попадался ей на пути. Они стояли кучками, у подъезда, на улице за углом, встревоженно обсуждали вчерашний теракт – слишком долго, всю ночь просидели взаперти и теперь поторопились выйти на солнечный свет – им было страшно, она видела, но в одиночку в одинаковых квартирах, конечно же, страшнее. Вышли не все, но те, кому не сиделось на месте, – она чувствовала – ее публика сегодня, самая благодарная публика.

И она лучезарно улыбнулась – как с плакатов, которые уже начинали развешивать по всему городу, плакатов в траурной рамке, – она улыбнулась расклейщику афиш, и плакаты выпали у него из рук, рассыпались к ее ногам. Она улыбнулась женщинам, вопреки всем терактам спешившим на рынок, потому что дети, которых у нее не будет, всегда голодны, и нескольким мужчинам в рабочей одежде, которые торопились совершить свой ежедневный трудовой подвиг. Как демократично, когда звезда может вот так пройти по улице, ничего не боясь, всем улыбаясь, она ведь никогда об этом раньше не задумывалась – но сейчас она была больше, чем актриса, а они больше, чем зрители. Утро настало, и земля продолжала вертеться, и все еще она коптила небо, вопреки тому, что твердили им с утра телевизоры, и люди смотрели на нее, такие разные люди – и так восхитительно по-разному реагировали. Кто-то сообразил первым, она почувствовала кожей, куда повернуться, чтобы выйти на фотографиях живой, настоящей, молодящейся, самой собой – и чтобы никаких сомнений. Аде Фрейн удавалось в жизни немногое, но она всегда умела выходить на фотографиях так, как нужно.

И она шла, и здоровалась, подставляя руки, глаза, улыбку, щеки, линию шеи, малозаметную родинку на виске под вспышки фотоаппаратов, под блеск глаз. И думала, думала – маленький зайка – может быть, они запомнят этот день, когда им так грубо будут лгать в глаза из официальных источников – мелочь, но вдруг они запомнят ее, как она шла – и расскажут другим, и покажут фотографии. И разошлют их своим друзьям, если не перекрыли интернет в интересах безопасности, и будут показывать на экранах телефонов, а когда телефоны экстренно перезагрузят – станут давать друг другу распечатки, с датой, разумеется, с датой и точным временем съемки, и они станут шептаться, недоумевая, зачем надо было лгать, что она умерла, когда она была еще жива. И может быть, – маленький зайка на лесной опушке, вспомнила, закрывает глазки, прижимает ушки – может, эта правда, маленькая, смешная правда, зайка из стихотворения Вельда, будет жить немного дольше, чем живут правды большие, может быть, она даже заразит кого-нибудь, ведь все говорят, что люди ее любят, хотя она никогда не чувствовала их любви, но может быть, она была слепа. Может, им всем не плевать на нее, и они расскажут, и, узнав, что им лгали в малом, спросят себя – а не лгут ли и в большом, и может быть, правда маленькая вырастет в большую, может быть, она остановит Германа. Ведь нельзя защитить того, кто не просит защиты, нельзя подчинить того, кто не боится. Нельзя заставить верить, это тот выбор, который делает душа, и часто – раз и навсегда.

Может, они сумеют не бояться, как сумела в итоге – пусть не сразу, через кровь, через слезы, через поруганную любовь, через Бога Теодора и стихи покойного мужа, через безумие старого врага, через опеку государственного карателя, через собственный эгоизм, – она. Маленький зайка на лесной опушке закрывает глазки, прижимает ушки, хвостиком не вертит, лапками не топчет… Или наоборот? Глагольные рифмы, Вельд, стыд и срам!