Тихие выселки

— Андрей Егорыч, коневский совхоз начал жать, — как бы между прочим молвил Алексей.

Низовцев резко повернулся к нему.

— Где?

— Вон, глядите.

По покатому ржаному полю шли три трактора с жатками, за жатками ткались светлые широкие полотна — то белело цевье, не схваченное жаром солнца.

— Да, начали, — произнес затаенно Низовцев, отводя глаза от чужого поля. — Нам, Алексей, пожалуй, сегодня надо съездить под Тетюши, мне думается, что там можно начинать.

И то, о чем только что мечтал Андрей Егорович, сразу забылось, отпало, мысли сосредоточились на предстоящей жатве, как, бывало, он сосредоточивался перед боем. На Урочной отрывисто, точно приказ отдал:

— В Малиновку, к Антоновым!

Алексей свернул с шоссе в лес, а когда выехали из леса и Низовцев увидел болото, на котором работали экскаваторы, прокладывая магистральные каналы, а в дальнем углу сенокосники вершили стога, то буквально ожил: его взгляд переместился на поля, с них на стройку, где ныне было многолюдно, и Андрей Егорович неожиданно подумал, что все это начато им и этого не остановить, даже если он уйдет. Вместе с тем он понял, что всю жизнь готовился к беспокойной председательской доле, хотя и пробыл в армии от звонка до звонка двадцать лет, но постоянно думал о хлебном поле, о деревенской околице и, наверно, вовсе не потому поступил на заочное отделение механического факультета сельхозинститута, что институт был поблизости и офицеру, связанному с техникой, как раз годилась специальность инженера по машинам, а потому, что сызмальства готовил себя к полю, оно постоянно занимало его мысли и тянуло к себе.

Взглядывая на стройку и поля, он больше не завидовал коневскому отставнику, хотя и не осуждал его — каждому свое.

— К их дому прямо? — спросил Алексей.

Низовцев молча наклонил голову. Время было за полудни. Как он и предполагал, Маша была дома. Она стирала в коридоре.

— Петровна, выйди, посиди с нами на крылечке, — сказал Низовцев в распахнутую дверь.

Маша вышла босая, в слинявшем платье и клетчатом с нагрудником фартуке, пахло от нее мылом, стиральным порошком и чем-то домашним. Он почему-то подумал, что, наверно, с ней хорошо будет мужу.

— Что, Андрей Егорыч, опять куда-нибудь ехать? Не поеду я, Чайка больная, сосок никак не заживает, не знаю, чем и лечить.

Села на крыльцо, подперла в сухоте лицо кулаком. Светлые волосы, рассыпанные по плечам, напоминали ряды ржаной соломы на коневском поле.

— Угадала. В Москву, Маша, на выставку.

— В Москву? — глаза живо вспыхнули, она выпрямилась и, закинув руки, голые по локти, стала собирать волосы в пучок.

— Да. Послезавтра ехать.

Руки ее опустились, волосы рассыпались опять, ссутулившись, подперла лицо.

— В Москву хочется, но коров некому доверить.

— Думай.

— Андрей Егорыч, если бы вы мать мою попросили недельку поработать? Я сама не уговорю, а вы сможете. А, Андрей Егорыч? Чайка ведь больная.

В ее голосе звучала такая просьба, что отказать было нельзя.

— Она справится?

— Я Костю Миленкина попрошу ей помочь. Андрей Егорыч, если мать согласится, я поеду. Так хочется!

Низовцев сказал шоферу, чтобы крутил баранку на ферму. На стройке был кирпич, был цемент, была кровля, дел хватало и каменщикам, и бетонщикам, и кровельщикам. Оставив «газик» у сторожки, он прошел к кормоцеху, позвал Семена Семеновича и Прасковью на лужок. Те спустились с лесов быстро.

Он пожал поочередно им руки и кивнул каменщику на Прасковью:

— Как она, Семен Семеныч, наловчилась?

Прасковья была в старой одежде, щеки и лоб припудрены кирпичной пылью, из-под захватанного руками платка выбилась прядка волос, тоже выпачканная кирпичной пылью, но круглое лицо, обожженное до черноты солнцем, было веселое, довольное.

— Коли кирпич есть, сразу наловчишься, — ответила она за Семена Семеновича.

— Так я и думал, — сказал Низовцев. — Ты извини, Прасковья Васильевна, что у нас не совсем ладно вышло. Горяч бываю, после ругаю себя.

— Да я все забыла, Андрей Егорыч. Наверно, оба мы тогда погорячились.

— Ну да ладно. Сейчас о деле, извини, что напрямик: некогда ни вам, ни мне — под Тетюши ехать надо, рожь глядеть — в Коневе жать начали.

— Начали? — с просветленным лицом спросила Прасковья. — Оно теперь только поспевай, хлеб ленивых не любит.

— Да, начали, — подтвердил Низовцев. — Дочь твою в Москву на выставку посылают, надо бы ей съездить.

— Пусть едет.

Андрей Егорович откашлялся.

— Я тоже такого мнения, но коров на недельку кому-то надо передать, ты, Прасковья Васильевна, не согласишься?

Прасковья оглянулась на Семена Семеновича. Низовцев, боясь, что каменщик может возразить, опередил:

— Я думаю, ты успеешь и тут и там. Семен Семеныч, сможешь обеденный перерыв подольше сделать?

— Мы и теперь долго обедаем — слишком жарко в полдни работать, — отозвался каменщик.

— Можно, значит.

— Съездить бы ей надо, — задумчиво проговорила Прасковья. — Она ведь нигде не была, мира не видела, ей все кажется, лучше выселок места на земле нет. Только не осилю я, сорок коров ведь.