Тихие выселки

— Костя Миленкин поможет. Эх, Прасковья Васильевна, нам ли трудностей бояться? Мы любим с ними бороться, одолевать их. Я, военный пенсионер, сидел бы дома, редиску растил, а я работаю, потому что знаю, людям нужна моя работа.

— Прасковья Васильевна, — вмешался Семен Семенович, — я бы посоветовал дочку выручить.

— Подумаю, — колеблясь, сказала Прасковья.

— Андрей Егорыч, вы в сторожку заедете? — из-за председательской спины сказал Никандров. В руке он держал бумагу, а по его виду можно было понять, что он собирается сообщить председателю что-то важное.

В сторожке Никандров подал бумаги. Низовцев устало уселся в грошевское кресло: наверно, малость переволновался, — прочитал квитанции, то были квитанции о сдаче скота приемному пункту, резко отодвинул их.

— Только это хотел мне сообщить? Ты не квитанции должен поставлять, а чтобы было мясо! Знаешь, мне на бюро досталось за такую, с позволения сказать, продуктивность.

— Знаю.

— Откуда ты знаешь?

— Так все ясно.

— Ах, ему ясно! Сообразил, значит? А тебе не ясно, что я с тебя тоже спрошу?

— И это ясно. Нужно немедленно произвести выбраковку коров, чтобы непородистые, малопродуктивные не засоряли стадо. Вот мои расчеты. — И Никандров подал новую бумагу.

Низовцев бегло посмотрел наметки.

— Что?! Немедленно тридцать — сорок коров под нож! Ты в уме? Нам район не позволит.

— Зачем сразу под нож? Поставим их на откорм. Даже старые коровы в сутки дают по два кило привеса. Будем в барышах.

— Планирование сверху отменили, корректировка продолжается, не обойдешься без нее: мы по своей воле выбракуем сорок коров, в Янове тридцать и так далее. По району снизится поголовье скота. Нельзя так, — назидательно закончил Низовцев.

— Мы исходим из своих возможностей, в Янове из своих, им тридцать коров выбраковывать не надо: у них племенная ферма. — Выбракуем, валовый надой снизим — коровы эти кое-что доят.

— Вот именно, «кое-что», — не сдавался Никандров. — Добавим молочным коровам концентратов, они дадут молока больше, чем сейчас получаем.

Давно с Низовцевым так никто не говорил, давно так не спорил, как Никандров, и это удивило и смутило его, даже задело самолюбие: как ему, самому Низовцеву, диктует свою волю молодой зоотехник, но смирился:

— Толкаешь ты меня на конфликт с районным начальством, но пусть будет так. Готовь выбраковку. А я в поле — в Коневе жать начали,

9

Неделя не такое уж большое время, сколько их — недель мелькнуло, в памяти ничего не осталось! Эта неделя Маше будет помниться всегда. Новое, неизвестное нахлынуло, необходимо было всюду успеть, везде побывать. Устала от беготни, от впечатлений и встреч, с непривычки, наверно. Лишь в поезде свободно вздохнула, вот он, ее финиш недели, теперь можно спокойно лежать на полке вагона.

Проснувшись, в окно увидела быстро летящие перелески, поля, луга. Утро занималось хмурое, и трудно было угадать, разведрится, разгуляется ли к обеду, пойдет ли тихий, без молний и грома, серенький дождик. И у Маши было такое настроение: будто все хорошо, все у тебя в порядке, но чудится тебе неотвязно — что-то сделала не так или чего-то забыла сделать, и тревожит, беспокоит душу. «Может, мать беспокоит, — подумала Маша за завтраком, — приеду, начнется опять старое».

В последнее время с матерью отношения усложнились. Мать провожала Машу в Москву, наказала свадебное платье купить, она ее за Юрку Шувалова спроваживает чуть ли не силой, видишь ли, Юркины родители ей понравились, они Маше даже место доярки в совхозе припасли — дои коров, коли тебе такая работа по нраву; но пуще всего распалил мать «Москвич». Какая только блоха ее укусила? Бывало, две смены белья есть — и она богаче любого богача, песни поет, смеется.

Маша посмотрела на чемодан, никакого свадебного платья не везет, конечно. Неделю пробыла в отлучке, а Юрка Шувалов ни разу не вспомнился, как будто его на свете нет. Мать упрекает: «Одумайся, ты раньше гуляла с ним, значит, нравился». Да, гуляла она, Маша, но случайно все. Однажды Юрка подвез ее до дому, спросил, когда они встретятся. Маше он показался занятным, сказала внарошки: хоть завтра. Думала, не приедет, а он прикатил, да не один, этих привез — Шурца и Вовку, пришлось вызывать из мазанок Нинку и Дуську. Наверно, от скуки началось шатание по улице на пару.

Любовь, говорят, не такая. Сама мать рассказывала, как она Коровина, отца Маши, любила. Машин отец как пришел с войны, так зоотехником в МТС устроился, обслуживал группу колхозов, в том числе и Малиновский; волосы у него — чесаный лен, глаза голубые, глянешь в них и подумаешь: такой не может обмануть. Она, Маша, в отца, как мать уверяет, сама Маша отца не видела, в школе училась, хотела тайком к нему съездить, а выросла, поняла: к чему навязываться в дочери, коли он сам того не хочет. На словах она знает, что у нее есть отец, в душе его нет.

Мать, понятно, всю жизнь забыть Коровина не может, потому что у нее была любовь. Бывало, Коровин приедет на ферму, пошутит с ней, а она неделю ходит чумная, ей в дождь солнце светит, на столе вместо хлеба картошка, она песни поет от радости.