Тихие выселки

Как там мать управлялась? Все-таки сорок коров. Одна Чайка сколько хлопот задает. Что за дуреха эта Чайка, зачем ее занесло в кирпичный сарай; но ничего, она, Маша, такой мази везет, что сосок быстро зарастет. «Вылечим тебя, баловница, вылечим, Чаюшка».

Колеса стучат: «ча-ча-и-ик-ка». Маша знает, что колеса все могут выговаривать, только к ним получше прислушаться да представить себе. Постой, постой, скоро сама Урочная. Вон карьер виднеется. Парни по-прежнему, что ль, ездят в Малиновку? Вроде Юрке не к кому, только к Рае разве. Подумаешь, Юрка! Ишь, свой «Москвич» заимел.

И хотя ехать было минут пятнадцать, Маша стала собираться, косынку повязала, вещички перед собой поставила. Считанные минуты остались, а кажется, что никак не доедет. Видно, и правда нет милее родной сторонушки.

Поезд, останавливаясь, затих. Маша подхватила вещички и, толкаясь, втиснулась в узкий проход. На перроне никто ее не встречал: телеграммы не давала, но едва из вагона вышла, у дверей вокзала заметила Егора Самылина. В Санске, видно, не по нраву пришлось. Не опять ли к матери подладился? Она, дуреха такая, все простит.

Пробежала мимо Егора, будто не видела, и он не окликнул. Кинулась по станции туда, где кирпичи грудой навалены.

На кирпичном складе окликнул Семен Семенович, не свой он, с чужой стороны, но обрадовалась:

— Добрый день, Семен Семеныч, к нам?

— Туда. Из Москвы? А мы кирпич возим: колхозники все на уборке. Поедем с нами. Игнат! — заспешил каменщик. — Барышню в кабину посади, это сама Антонова. Мария Петровна!

Маша задержала Семена Семеновича:

— Как там, мать… коровы?

— Мать ничего. И коровы твои, как слышал, ничего вроде. Комиссия была, не то две, не то три коровы у тебя выбраковали.

— Выбраковали?

— Малопродуктивных. Ты что, дочка? Мать твоя хорошую корову выбраковать не даст.

Полез наверх. Маша села в кабину, в ногах чемодан пристроила, на шофера покосилась — незнакомый, наверно, из МСО, брови вислые, перевитые, в лесу встретишься, за лешего примешь.

Мысли Маши метались, гадала, каких коров выбраковали, если Балетку и Наяду? Их пора выбраковывать, только все равно жалко, привыкла к ним.

— Их что, в заготовки сдали?

— Кого? — спросил шофер, выруливая на лесную дорогу.

— Ах, да! Вы не из Малиновки. Это я про коров,

10

Прасковья вернулась с летнего лагеря и теперь ела кашу с молоком. Каша кончилась, и Прасковья, нагнув чашку, выливала в уемистую деревянную ложку остатки молока с крупицами разваристой каши. В этот момент в проеме раскрытой двери появилась Маша. Прасковья быстро хлебнула остатки молока, от спешки в горле застряли крошки каши, поперхнулась и закашлялась. Отдышавшись, сказала:

— Приехала, а я кашу ела, не в то горло попало.

— Коли видишь меня, то приехала. Выпью молочка, с дороги пить хочется.

Маша выпила залпом два стакана.

Прасковья спохватилась:

— Ты, поди, есть хочешь. Я тебе соберу.

Загремела заслоном, полезла рогатым ухватом в печь за чугуном. Обычно летом Антоновы печь не топили, а ныне Прасковья истопила, щей наварила, значит, ждала.

Поставив на стол щи, прижала к груди каравай подового хлеба, принялась резать большим ножом широкие ломти и горкой складывать около дымящихся щей, нарезала столько, будто за стол человека три уселись.

— Как там, в Москве-то? Сказывают, люду видимо-невидимо и машины Я в постели раздумаюсь, придет в голову блажь, уснуть не могу: задавят, мол, Маньку, не привычны мы по городским улицам ходить. Машины, поди, так и снуют, так и снуют.

— Снуют, — сказала Маша. — Что нового у нас?

— Вроде ничего. На стройке затишье, почти всех строителей на уборку послали. Коровы живы-здоровы.

— Слышь, выбраковка была? Что среди лета?

— Никандров говорит, непородистую скотину с фермы вон. Книги будут заводить, у каждого теленка запишут, кто его отец, а кто мать, кто дед, а кто его бабушка и какие они были, сколько молока давали. У людей такого не заведено, я дальше дедушки никого не помню и не знаю, а у коров знаю прадедушек.

— У меня каких выбраковали?

— Балетку, Субботку, Наядку, эти коровенки только корм переводили.

— А Чайка как?

— Ее тоже пришлось выбраковать.

Маша ложку отложила.

— Как выбраковали? Она пять тысяч литров доила!

— Порченая, трехтитяя… Фершал сказал: не вылечить.

— Много вы с фельдшером понимаете! Я из Москвы мази привезла!

— Что очень расстраиваешься — не с твоего двора. Вообще тебе пора ферму бросать, не надоело валандаться в грязи да навозе? За Юрку не хочешь, в Санск уезжай. В Санске на стройку люду требуется больно много.

— Ты нарочно Чайку выбраковала, чтобы я в Санск уехала, а ты здесь с Егором Калымом будешь путаться: опять принесла его нелегкая. Не гони, освобожу тебя сама!..

Прасковья пыталась остановить дочь:

— Манька, вернись! Вернись, говорю!

Маша сбежала с крыльца. На улице было жарко. Ошалело палило дымчато-красное солнце. Через дорогу па изгороди висели плети гороха с бледными цветами на макушках. Цветы походили на бабочек, присевших на плетень отдохнуть. Казалось, замерли не только бабочки-цветки, не движется само время — так и будет без конца палящее солнце.