Тихие выселки

Прасковья радовалась запоздалой семейной жизни. Семен Семенович был мужик обходительный, незлобивый. Если в получку выпьет с каменщиками, то домой придет, придираться не станет; когда он трезвый, больше молчит, навеселе — ласковым делается, обнимает, целует Прасковью, говорит хорошие слова. Поэтому не ругала его, если он выпьет, да и надеялась на его рассудок.

Иногда по воскресеньям в гости приходил ученик Семена Семеновича Мишка Ноговицын. Мишка был с круглым девичьим лицом, с румянцем во всю щеку, и глаза у него были девичьи — большие, голубые, и сам Мишка был добрый, всегда с улыбочкой. Мишка, как и они, приехал из деревни. В колхозе был и прицепщиком (пылищи в суховей сколь!), и заправщиком в тракторной бригаде, но деревенская жизнь ему наскучила. Мишка обычно приходил с бутылкой водки. Он и Семен Семенович усаживались на табуретках, а Прасковья на кровати (больше негде), сидят, помаленьку выпивают и обсуждают кладку пятиэтажного дома. Прасковья поддерживает их разговор и иногда сама начнет рассказ о малярных работах; случалось, что заведут речь, что Мишке пора невесту подыскать, лучше с квартирой, но Мишка поглядит на стену, на которой приклеен портрет Маши, вырезанный из газеты, скажет обнадеживающе: «Я вон ее дождусь, Прасковья Васильевна».

Телеграмма Низовцева привела Прасковью в смятение. Подумать только, за кого дочь вышла — за подпаска, деревенского нищеплета. В лютом гневе написала Маше ругательное письмо. После каялась, что написала. С неделю ходила неразговорчивая. Работницы приставали к ней:

— Что ты какая охмуренная? Не забеременела ли? Родить ты опоздала, сходила бы в больницу.

Прасковья сердилась на них:

— Сами детей боитесь, вот только и думаете об этом. А ну вас, девки!

По-прежнему в гости приходил Мишка, шли в кино или играли в карты, по-прежнему Мишка кидал взгляд на стену. Прасковья не поддакивала, кутала в легкую шаленку плечи, словно зябко ей становилось.

Морозы отступили, и вьюги поутихли: пошумели-пошумели, да устали. Какой-то месяц назад Прасковья ехала на работу темно, ехала с работы темно, на остановке мороз поджимал, жгучий ветер в лицо острую, как иголки, крупу сердито бросал, хотелось поскорее на квартиру, в тепло. Вернется Прасковья и рада, что вернулась: как дома хорошо, хотя шагнуть некуда, а вот хорошо, никуда не тянет; и казалось невероятным, как это она, бывало, в стужу, в метель ехала с Анной за сеном, голодный скот недуром орет, ну, сердце не каменное. Сейчас бы Прасковья не поехала.

В первые весенние дни Прасковья, кое-как смирившись с замужеством дочери, стала задумываться. Малярит-малярит, но глянет в полотно большого окна пятого этажа — и остановится. Прямо от новостройки лежало белое волнистое поле, ближе к горизонту оно как бы таяло, делалось синим, мягким, за душу хватающим. Все, залитое весенним светом, на том поле как бы затаилось в несказанной радости: вот оно, солнце красное, вернулось само и тепло принесло. Даже далекие стога, что не успела проглотить прожорливая зима, волновали Прасковью, за ними грезилась Малиновка — белые сугробы, из-за них избы золотятся окнами. Празднично на тихой улице. Мелькают по извилистой тропке нарядные полушалки…

— Прасковья Васильевна, ты чего чумная какая-то? — спросит ее бригадирка. — Про работу забыла.

А Прасковья чаще и чаще начинала свой рассказ:

— А у нас в Малиновке по весне…

Ее в шутку стали кликать:

— Аунас, подай краску.

Тянуло Прасковью съездить в Малиновку, но были срочные работы, да и ждала чего-то, вернее, ждала письма от дочери, хотя знала, что та не ответит.

5

Никандров шел во главе обоза. Держа свободно вожжи, он слегка поторапливал лошадь и думал, что все-таки хорошо получилось, если приедет Низовцев, то будет доволен им, Никандровым. Не Грошев же организовал животноводов на подвозку кормов, а он, Никандров. Грошев, наверно, спать залег, чего ему, однорукому, в поле делать, только мешаться? Хотя лошадью управлять бы мог. Не поехал. Видно, счел ниже свого достоинства наравне со всеми быть; как же, начальник!

Надо брать все в свои руки. Не доверят только: молод, скажут. И Алтынов, говорят, старый приятель Грошеву, недаром его поддерживает. А тут этот случай. И надо было ему, Никандрову, так расслабить себя, предупреждали же люди насчет Грошева, нет, не послушался, и перехитрил его Грошев. И с Антоновой неладно получилось…

Больше он не поддастся соблазну, Грошеву никакие уловки не помогут. Скоро ферма станет одной из крупных в районе — восемьсот коров! Такому хозяйству нужен руководитель-специалист…

Никандров оглянулся. Обоз, круто повернув к ферме, был весь виден. Последняя лошадь, сильно отстав, одиноко плелась.

Никандров, приостановившись и приложив ко рту рупором сложенные руки, закричал во всю глотку:

— Узнайте, что там с лошадью!

И по замешкавшемуся обозу прокатилось:

— Уу… айте!.. ошадью!

Лошадь, видимо, запуталась в вожжах, встала. Глядели, как к ней подбежал Александр Князев, ждали. Вот он скрылся за возом, затем снова вынырнул впереди лошади, зачем-то поглядел на верх воза, повернулся к обозу и закричал:

— Антоновой не-ету!