Тихий американец

Неужели я обронил бумажник в «Павильоне»? Я повернулся, чтобы туда сходить, и столкнулся с Пайлом. Он воскликнул:

– Томас!

– Пайл, – сказал я, – ради всего святого, где ваш посольский пропуск? Пойдемте на ту сторону. Там, в молочной, Фуонг.

– Ее там нет, – сказал он.

– Пайл, она там. Она всегда там бывает в половине двенадцатого. Надо ее найти.

– Ее там нет, Томас.

– Почем вы знаете? Где ваш пропуск?

– Я предупредил ее, чтобы она туда не ходила.

Я снова повернулся к полицейскому, собираясь оттолкнуть его и кинуться бегом через площадь; пусть стреляет, черт с ним… но вдруг слово «предупредил» дошло до моего сознания.

Я схватил Пайла за руку.

– Предупредил? Как это «предупредил»?

– Я сказал ей, чтобы сегодня утром она держалась отсюда подальше.

Части головоломки стали на свои места.

– А Уоррен? – спросил я. – Кто такой Уоррен? Он тоже предупредил этих девушек.

– Не понимаю.

– Ах, вот в чем дело! Лишь бы не пострадали американцы!

Санитарная машина пробилась на площадь с улицы Катина, и полицейский, который меня не пускал, отошел в сторонку, чтобы дать ей дорогу. Другой полицейский, рядом, был занят каким-то спором. Я толкнул Пайла вперед, прямо в сквер, прежде чем нас могли остановить.

Мы попали в братство плакальщиков. Полиция могла помешать новым людям выйти на площадь, но была бессильна очистить ее от тех, кто выжил и кто уже успел пройти. Врачи были слишком заняты, чтобы хлопотать о мертвецах, и мертвые были предоставлены своим владельцам, ибо и мертвецом можно владеть, как всякой движимостью. Женщина сидела на земле, положив себе на колени то, что осталось от ее младенца: душевная деликатность вынудила ее прикрыть ребенка соломенной крестьянской шляпой. Она была нема и неподвижна, – больше всего поражала меня здесь тишина. Тут было тихо, как в церкви, куда я как-то вошел во время обедни, – слышно было только тех, кто служит, – разве что заплачет, взмолится и опять смолкнет какой-нибудь европеец, устыженный скромностью, терпением и внутренним благородством Востока. Безногий обрубок около клумбы все еще дергался, словно только что зарезанная курица. Судя по рубашке, он был когда-то рикшей.

Пайл воскликнул:

– Господи! Какой ужас!

Он поглядел на забрызганный ботинок и спросил жалким голосом:

– Что это?

– Кровь, – сказал я. – Неужели вы никогда не видели крови?

– Придется дать их почистить, перед тем как идти к посланнику.

Он, по-моему, не понимал, что говорит. Первый раз в жизни он увидел, что такое война; он приплыл в Фат-Дьем в каком-то мальчишеском угаре, да и там ведь были солдаты, а они не в счет!

– Видите, что может наделать одни бочонок диолактона, – сказал я, – если попадет в плохие руки! – Я толкнул его в плечо и заставил оглянуться вокруг. – В это время площадь всегда полна женщин с детьми – они приходят сюда за покупками. Почему выбрали именно этот час?

Он ответил не очень уверенно:

– Сегодня должен был состояться парад…

– И вы хотели ухлопать парочку полковников? Но парад был вчера отменен.

– Я этого не знал.

– Не знал! – Я толкнул его в лужу крови, где только что лежали носилки.

– Надо было справиться!

– Меня не было в городе, – сказал он, не сводя глаз со своих ботинок. – Они должны были все это отложить!

– И не потешиться? Думаете, генерал Тхе отказался бы от своей диверсии? Она куда выигрышнее парада! Женщины и дети – вот это сенсация! Кому интересны солдаты, когда все равно идет война? О том, что произошло, будет кричать вся мировая пресса. Вы создали генералу Тхе имя, Пайл. Поглядите, вон ваша «третья сила» и «национальная демократия» – они у вас на правом ботинке! Ступайте домой, к Фуонг, и расскажите о вашем подвиге, – у нее теперь стало меньше соотечественников, о которых надо горевать.

Мимо нас вприпрыжку пробежал низенький толстый священник, неся что-то на блюде, прикрытом салфеткой. Пайл долго молчал, да и мне больше нечего было сказать. Я и так сказал слишком много. Он был бледен и близок к обмороку, а я подумал: «Зачем я все это говорю? Ведь он же дурачок и дурачком останется. Разве можно в чем-нибудь винить дурачков? Они всегда безгрешны. Остается либо держать их в узде, либо уничтожать. Глупость – это ведь род безумия».

– Тхе бы этого не сделал, – сказал Пайл. – Я уверен, что он бы этого не сделал. Кто-то его обманул. Коммунисты…

Он был покрыт непроницаемой броней благих намерений и невежества. Я так и оставил его на площади и пошел вверх по улице Катина, в ту сторону, где ее перегораживал безобразный розовый собор. Туда уже устремлялись толпы людей; им, видно, хотелось утешиться, помолившись мертвым о своих мертвецах.