Тихий американец

Внезапно мы опять устремились вниз, мимо лесного гребня, к реке, вившейся среди заброшенных рисовых полей, – как пуля, выпущенная в одинокий сампан на желтой воде. Наш пулемет выпустил короткую трассирующую очередь – и сампан взорвался снопом искр. Не проверив, есть ли выжившие и как они спасаются, мы снова взмыли вверх и легли на обратный курс. Как и в Фат-Дьеме при виде мертвого ребенка, я подумал: «Ненавижу войну!» Я был потрясен неожиданностью нашего нападения на случайную жертву: мы просто пролетали мимо и дали одну очередь, на наш огонь никто не ответил. Мы добавили в этом мире новых мертвецов и полетели дальше.

Я надел наушники: ко мне обращался капитан Труэн.

– Сделаем маленький крюк, – сказал он. – В известковых горах незабываемый закат. Вы не должны это пропустить.

Капитан Труэн вел себя как гостеприимный хозяин, демонстрирующий красоты своих владений. На протяжении сотни миль мы гнались за закатом над бухтой Халонг. Марсианин в шлеме восторженно рассматривал с высоты золотые рощи среди пористых скал и арок, и я, присоединившись к нему, забыл об убийствах и о своих кровоточащих ранах.

V

В тот вечер капитан Труэн настойчиво приглашал меня в опиумную курильню, хотя сам не курил, и я согласился. Он объяснял, что любит тамошний запах, ощущение покоя в конце дня, но при его профессии расслабление не может простираться дальше этого. Некоторые офицеры курили опиум, но это были армейцы, а ему нужно было высыпаться. Мы прилегли в отсеке, одном из многих в ряду, напоминающем общую спальню, и хозяин-китаец приготовил мне трубки. После ухода Фуонг я ни разу не курил. Через проход от нас метиска с роскошными длинными ногами свернулась у себя в отсеке, читая глянцевый женский журнал, в отсеке по соседству с ней двое китайцев средних лет вели деловой разговор, отложив трубки и попивая чай.

– Сегодня вечером тот сампан представлял опасность? – спросил я.

– Кто его знает? – пожал плечами Труэн. – У нас приказ стрелять в этой части речного русла по всему, что увидим.

Я курил первую за вечер трубку, стараясь не думать о трубках, выкуренных дома.

– Сегодняшний вылет, – продолжил он, – это для меня еще не самое худшее. Над той деревней нас запросто могли сбить. Мы рисковали не меньше их. Бомбардировка напалмом – вот что я ненавижу! С трех тысяч футов, когда нет опасности… – Труэн сделал беспомощный жест. – У вас на глазах вспыхивает лес. Бог знает какие картины открываются внизу, на земле. Эти бедняги сгорают заживо, пламя льется на них, как вода, и прожигает насквозь. – Гневаясь на непонятливый мир, он добавил: – Я не веду колониальной войны. Думаете, стал бы я это делать ради плантаторов Красных земель? Ни за что, лучше под трибунал! Мы воюем вместо вас, и мы еще виноваты…

– Сампан, – напомнил я.

– И сампан тоже. – Труэн смотрел, как я тянусь за второй трубкой. – Я завидую вашим путям бегства.

– Вы не знаете, от чего я бегу. Нет, не от войны. Она меня не касается. Я ни при чем.

– Рано или поздно вас это тоже коснется.

– Только не меня.

– Вы все еще хромаете.

– Они были вправе застрелить меня, но не сделали этого. Они взорвали вышку. Команд подрывников надо сторониться всюду, даже на Пиккадилли.

– Однажды события заставят вас занять чью-то сторону.

– Нет, я возвращаюсь обратно в Англию.

– Вы как-то показали мне фотографию…

– Я порвал ее. Она от меня ушла.

– Мне очень жаль.

– Бывает. Сначала ты, потом тебя. Я почти начал верить в справедливость.

– Я уже в нее не верю. Впервые сбрасывая напалм, я думал: «Это моя родная деревня. Здесь живет старый друг моего отца мсье Дюбуа. Пекарь – в детстве я души не чаял в пекаре – бежит по улице, объятый пламенем». Вишисты и те не бомбили собственную страну. Я чувствовал, что я хуже их.

– Тем не менее вы продолжаете.

– Все из-за напалма. В остальное время я говорю себе, что защищаю Европу. Между прочим, те, другие, тоже совершают чудовищные поступки. Когда им пришлось уйти из Ханоя в 1946 году, они такое после себя оставили… Вы бы видели, как они обошлись со своими, заподозренными в помощи нам! Помню одну девушку в морге: они не просто отрезали ей груди, а оскопили ее возлюбленного и засунули…

– Поэтому я и не хочу никакой вовлеченности.

– Дело не в доводах разума и справедливости. Мы все вовлекаемся в это от сильных чувств, и дальше это нас уже не покидает. Войну и любовь никогда не перестанут сравнивать. – Труэн грустно посмотрел через проход на безмятежно раскинувшуюся метиску. – Другого выбора я не желаю. Видите девушку? Она вовлечена во все это своими родителями. Каким будет ее будущее после падения этого бастиона? Франция – ее дом лишь наполовину…

– А бастион падет?