Тихий американец

Он печально усмехнулся. Домингес не мог найти оправдания своему неприятию смертоубийства: он был христианином, одним из тех, кто научился у Нерона превращать в свечи человеческие тела.

– Я могу вам помочь? – спросил он.

Домингес не пил, не ел мяса, не убивал – я завидовал его душевной доброте.

– Нет, просто дайте мне сегодня побыть одному.

Я смотрел из окна, как он переходит улицу Катина. У тротуара напротив моего окна стоял велорикша. Домингес хотел им воспользоваться, но рикша покачал головой. Он как будто ждал седока, отлучившегося в лавку, – просто так стоять там рикшам было нельзя. Посмотрев на часы, я удивился: оказалось, я прождал более десяти минут. Я не услышал шагов Пайла и вздрогнул от его стука в дверь.

– Входите.

Первым, как обычно, вошел его пес.

– Рад был получить вашу записку, Томас. Сегодня утром я подумал, что вы на меня злы.

– Возможно, я был на вас зол. Не очень симпатичное было зрелище.

– Теперь вам известно так много, что не вредно будет поведать вам еще. Днем я встречался с Тхе.

– Он в Сайгоне? Приехал посмотреть, как сработала его бомбочка?

– Это строго между нами, Томас. Я его отчитал. – Пайл говорил, как капитан школьной команды, отчитывающий подопечного за нерадивость на тренировке.

Тем не менее я спросил, цепляясь за последнюю надежду:

– Вы прекратили с ним отношения?

– Я сказал ему, что если он еще раз позволит себе самоуправство, то мы перестанем иметь с ним дело.

– Вы еще с ним не порвали, Пайл? – Я нетерпеливо отпихнул собаку, шумно нюхавшую мои ноги.

– Не могу. Сидеть, Дюк! В конечном счете Тхе – наша единственная надежда. Если бы он пришел с нашей помощью к власти, мы могли бы на него положиться…

– Скольким еще людям придется погибнуть, прежде чем вы поймете…

Но нет, я сознавал, что этот довод не сработает.

– Что надо понять, Томас?

– Что в политике не существует благодарности.

– По крайней мере, нас они не будут ненавидеть так, как ненавидят французов.

– Уверены? Иногда мы испытываем странную любовь к своим врагам, а друзей ненавидим.

– Вы рассуждаете как европеец, Томас. Здешний люд проще.

– Это то, что вы усвоили за несколько месяцев? Потом вы станете сравнивать их с детьми.

– Не исключено.

– Найдите мне простого ребенка, Пайл. В молодости каждый из нас – это джунгли сложностей. С возрастом мы становимся проще.

Но что толку было с ним говорить? И его, и мои доводы были оторваны от реальности. Я раньше времени превращался в автора газетных колонок. Оставалось только встать и подойти к книжной полке.

– Что вы ищете, Томас?

– Один отрывок, раньше он мне нравился… Как насчет совместное ужина, Пайл?

– С радостью, Томас. Хорошо, что вы больше на меня не злитесь! Знаю, вы со мной не согласны, но ведь разногласия не мешают дружбе?

– Трудно сказать.

– В конце концов, Фуонг была гораздо важнее всего этого.

– Вы действительно так считаете, Пайл?

– Она важнее всего остального. Для меня. И для вас, Томас.

– Для меня уже нет.

– Сегодняшнее событие стало ужасным шоком, Томас, но вы увидите, через неделю мы все забудем. Мы уже позаботились о родственниках.

– Мы?

– Да, связались с Вашингтоном и получили разрешение использовать часть наших средств…

Я перебил его:

– В «Старой мельнице»? Между девятью и девятью тридцатью?

– Где скажете, Томас.

Я подошел к окну. Солнце спряталось за крыши. Велорикша по-прежнему ожидал своего седока. Я посмотрел на него, он поднял голову и увидел меня.

– Вы кого-нибудь ждете, Томас?

– Нет. Вот, нашел место, которое искал. – И я для своего оправдания прочитал, подставив страницу под затухающий свет:

«Зевак задевая, по городу мчу,
На все и на вся наплевать я хочу.
Могу, например, задавив наглеца,
Ущерб наглеца оплатить до конца.
Как славно, что деньги в карманах звенят,
Чудесно, что деньги в карманах звенят»[43]

.

Артур Клаф

– Забавные стишки, – произнес Пайл с ноткой осуждения.

– Он был взрослым поэтом, живя в девятнадцатом веке. Таких тогда было немного.

Я снова выглянул на улицу. Велорикша уехал.

– У вас закончилась выпивка? – спросил Пайл.

– Нет, но вы, кажется, не…

– Начинаю расслабляться, – сознался Пайл. – Под вашим влиянием. Вы хорошо на меня влияете, Томас.

Я достал бутылку и рюмки – сначала только одну рюмку, пришлось возвращаться за второй, а потом еще идти за водой. Все, что я делал в тот вечер, тянулось слишком долго.

– Знаете, – сказал он, – у меня чудесная семья, только, может быть, излишне строгая. У нас старинный дом на Честнат-стрит, по правую сторону, если подниматься на холм. Моя мать коллекционирует стекло, а отец в свободное от эрозии холмов время собирает рукописи Дарвина и любые связанные с ним материалы. Они живут в прошлом. Наверное, потому Йорк и произвел на меня такое впечатление. Мне показалось, что он открыт для всего современного. А мой отец – изоляционист.

– Наверное, ваш отец мне понравился бы, – заметил я. – Я тоже изоляционист.