Тихий солдат

Как получилось, что именно он возглавил в своей же могилевской области партизанский отряд, одному богу известно. Стремясь, видимо, преодолеть свою безвредную комичность, которую он источал с юности, Адам Яковлевич порой был более взыскателен к своим подчиненным и более жесток к врагам, чем следовало бы. Отсюда и укрепилось мнение о его недоверчивости и резкости по отношению к людям.

– Вот закончится война, – мечтал Желтович, смешно закатывая свои серые глаза под лоб, – Стану добрым-добрым! Даже тараканам буду по утрам пузики чесать. А пока давить их всех надо…, вместе с тараканами!

Сразу по прибытии в отряд разведчиков Желтович выложил перед Павлом Ивановичем подробные немецкие карты и задумчиво, почесывая нос, сказал:

– Вот погляди…, взяли мы эти карты у двух германских офицеров неделю назад. Вот как у них все было. Но ведь могли и поменять… Так что, проверяй, старший сержант, как тебе велено, а я тебе проводником еще одного парнишку дам. Подросток еще, но паренек хороший, местный. Он до войны отцу помогал на выпасе, пастушком. Верхом славно ездит. И лошадку ему свою дам. Он вас по тылам проведет, не заметите как!

Пастушка звали Олесем. Представился он солидно – Олесь Гавриилович. Кто-то из разведчиков-кавалеристов откровенно рассмеялся: уж очень маленьким, особенно рядом со своим отчеством, был тот пастушок, прямо как десятилетний мальчишечка, худенький, невесомый, темноглазый и темноволосый. На самом деле ему было четырнадцать лет. Олесь Гавриилович не обиделся на издевательский смешок, а только прямо посмотрел и объяснил по-взрослому серьезно и деловито, будто с этого и начал свою экскурсию по вражеским тылам:

– Мелкий я…, от рождения. И батя у меня таким же был, и дед, и прадед. А батя погиб в прошлом году, немцы его застрелили. Когда он был жив, я только Олесем назывался. Он – Гавриил, а я Олесь. Нормально, да? А вот как убили его, так я обязан за двоих жить и называться соответственно за двоих. Потому я не просто Олесь, а Олесь Гавриилович. Нас двое.

Все замолчали, улыбки сползли с лиц, стало неловко. Но Олесь Гавриилович вдруг широко улыбнулся:

– Да вы не плачьте. Оно ведь война! Пройдет…

Павел подумал, что в этой командировке он столкнулся с какой-то особенной породой людей – то маленькие, щуплые, то смешные, зубастые, как зайцы, а все люди цельные, крупные по существу. Словно, у них гнездо тут. Он почувствовал себя неуклюжим гигантом среди них. Когда-то, очень давно, еще в школе, он читал книгу о великане Гулливере. Там малюсенькие человечки одолевали гиганта и обводили его вокруг своих крошечных пальцев. Но те были злобные, а эти свою злость вырастили не на пустом месте; не из-за роста, не из-за своего природного размера лютовали и воевали, а потому что их к этому подвела несправедливость, исходившая от другого гиганта, ворвавшегося к ним среди бела дня на своих танках, пушках и самолетах. И вот теперь они на него наседают, и останавливаться не намерены, пока не дойдут до его черного логова и окончательно не повергнут его. А потом они опять станут безобидными человечками, вернутся к себе и будут стараться жить так, как жили. Хорошо ли жили, сытно ли, счастливо, никому не скажут. Будут себе тихо сопеть под курносые носики. Так и останутся незаметными, тихими, беззлобными. А пока война, и они на ней маленькие солдаты.

…По тылам Олесь Гавриилович вел разведчиков очень ловко, ни разу не выскочив на немцев. Слышали, правда, пару раз несколько орудийных залпов.

– Пристреливаются, гады! – сказал один из разведчиков, прибывших сюда с Павлом, – Ориентиры меряют… У них тут, похоже, пехоты почти нет. Берегут своих, черти!

Павел вспомнил, как обстреляли свои же орудия штрафную роту, вновь ясно увидел командира и ординарца-русина, замерших в одинаковых неприличных и от того еще более страшных позах, в которых их застигла смерть. Они тогда, штрафники, и были ориентирами для своей же артиллерии, их всех положили на жертвенный алтарь той маленькой победы. Сердце облилось кровью. Павел тряхнул головой, отгоняя навязчивые образы, влитые в его память, как будто в форму для металла.

Шли по лесам, чуть углубляясь в чащу. Под Олесем Гавриловичем бойко гарцевал молодой, породистый конь, донской скакун. Мальчишка ехал на нем без седла. Говорил, что ни разу с седлом не ездил и потому не привык.

– Коню так лучше, – уверенно рассуждал Олесь Гаврилович, – Спину ему не трет. Он как вольный! А воля для коня – главное! Отец так говорил: если тебя вольный конь слушается, значит, ты все правильно делаешь, значит, ты с ним одной породы. Не предаст, из беды вынесет, как самого себя.

Павел думал, что мальчишкой руководит кто-то невидимый, далекий и мудрый. Это даже не дух его отца, а что-то большее – объединяющее все духи ушедших и живые души разом. Он тут же вспомнил о Смирницком и его рассказ о встрече с немецким пастором в сорок первом, под Москвой. И там кто-то невидимый, далекий и мудрый, помог им, врагам, счастливо разъехаться в разные стороны, да еще помочь друг другу там, где всякая помощь каралась смертью и называлась предательством.