Тихий солдат

Маше о своей свадьбе, а потом о рождении Вадима он рассказал по телефону. Она оба раза была не очень трезва, рассеянна. При втором разговоре, о сыне, прервала его и заявила, что окончательно решила уволиться. Только, мол, ждет новой квартиры в ведомственных домах не то в Филях, не то в Рабочем поселке. Их строили пленные немцы – добротные невысокие строения, кирпичные, с толстыми стенами, очень теплые.

Павел вновь позвонил из телефонной будки на Курском вокзале через полгода, но трубку уже никто не поднял. Он перезвонил на следующий день, намеренно в другое время, но и тогда не было ответа.

Как-то на ноябрьские праздники Павел потянул Катю и маленького Вадима на прогулку в Москву. Они забрели в Ветошный, и Павел, оставив их на одном из углов ГУМа, поспешил в переулок. Старого Машиного дома там уже не было – по кирпичному фундаменту гуляла ранняя ноябрьская поземка. Павел стоял над леденеющей ямой в молчании. Он вдруг заметил, что щеке вдруг стало тепло, и зрение как будто испортилось. Маша окончательно исчезла из его жизни, не оставив в ней ничего, кроме памяти, теплой и нежной, и кроме отчаянного, невозвратного ощущения потери.

В этот вечер Павел впервые за долгие годы напился, один. Купил две бутылки водки на станции у спекулянтки и под нехитрую закуску (квашеную капусту и малосольные огурчики) выпил обе бутылки. Тесть страшно сердился, что его не позвали. Называл «тамбовским куркулем» и «врагом народа».

Вадим рос крупным, смышленым и веселым мальчишкой. По характеру он был ближе к матери, чем к отцу; жался к ней, следил темными глазками за ее лицом, смеялся одновременно с ней, дурачился, как она, кривлялся в меру. Как только научился говорить, сообщил всем, что станет моряком. Это поражало, потому что о морях он знал лишь по случайным рассказам взрослых, а изображение моря видел лишь дважды – на журнальной иллюстрации полотна Айвазовского «Двенадцатый вал» с утопающими в обнимку с мачтой моряками и на плохонькой фотографии чадящего пароходика, висевшей в темном коридоре на первом этаже дедова дома.

Катя окончила учебу и теперь работала фельдшерицей медицинского пункта первой помощи на станции, который все местные называли «Медчастью номер один».

Пятого марта пятьдесят третьего года умер Сталин. Юрий Станиславович вдруг стал до крайности серьезным, сразу, буквально за день, постарел, будто разом высох. Он вошел в комнату к дочери и к зятю, сел на незастеленную постель, и сурово сказал:

– Всё! Кончено. Дальше уж ходу нет. Теперь назад пойдем.

Хоть это и был четверг, ни Павел, ни Катя не работали – у обоих выпал выходной из-за усиленных смен накануне. Болезнь вождя в стране отмечали нескончаемым трудом, будто только так могли помочь его натруженному сердцу. Именно так и говорили – «натруженному». В это верили также, как в него самого. Как верят в то, что солнце по природе жаркое, а вода – мокрая. Усомниться мог только либо сумасшедший, либо лукавый враг.

Катя горько разрыдалась, даже маленький Вадим, услышав ее всхлипы, обиженно растянул губки и выкатил на глазки крупные, свежие слезки. Суше всех к смерти вождя отнеслась теща. Она зло гремела сковородками и кастрюлями на кухне и косилась на мужа, когда тот, тяжело вздыхая, заведя за спину руки, кружил по комнатам. Юрий Станиславович не работал уже неделю из-за гриппа, который сначала мужественно переносил на ногах. Потом болезнь все же свалила его в постель на пару дней. Сообщение о смерти только и подняло его пятого марта. Как лекарство, которое помогает в одном, но калечит остальной организм.

– Ты бы, отец, полежал…, – ворчала Лидия Афанасьевна, – А то догонишь вождя-то!

– Молчи, вражина! – Юрий Станиславович мерцал печальным взглядом, – Скоро все его догоним! Без него жизни нет!

Павел переживал смерть этого человека почему-то спокойнее, чем сам ожидал. Ведь из них из всех именно он знал его, дважды разговаривал и несколько раз видел вблизи. Павел здесь никому не рассказывал об этих встречах, хотя Юрий Станиславович много раз, с самого их знакомства, пытался выведать, где именно тот служил («а, мол, говорят, в самом Кремле!»), кого видел, кого знал. Павел только скромно улыбался и разводил руками – дескать, служебная тайна. Тесть, не попавший на войну по возрасту, гордился его орденами, и во время застолий, в отсутствие Павла, сочинял фантастические истории о героизме зятя. Ему не доверяли, считая, что на самом деле эти истории куда более загадочные и невероятные, чем даже сочинял Железин. Почему все так думали, неизвестно. Возможно, дошло это от кого-то из отдела кадров «Серпа и молота». Там-то знали многое! За Павлом опять закрепилась старая кличка «Тихий».