Тихий солдат

Пустовалов видел Екатерину раза два или три – во время какого-то праздника в толпе на демонстрации, потом на вечере в клубе, куда ее привел Павел, а один раз у них дома, когда Павел пригласил на свой день рождения Пустовалова и его все замечающую Майку.

Вообще Павел своего дня рождения (12 октября) не отмечал с того момента, когда расстался с Машей (это была ее привилегия помнить и дарить какую-нибудь милую пустяковину) и даже часто забывал о нем, а тут Катя вдруг настояла. Она хотела собрать друзей Павла и показать всем, какой у них славный дом, и как она его любит, и что все сплетни о ней пустой звук. Пустовалов не спускал с Екатерины глаз, а потом все цокал языком – мол, молодец, разведчик, хорошего «языка» взял! И весело тогда смеялся своей солоноватой шутке.

Предложение Пустовалова поехать Павлу летом с Катей на юг почему-то рассердило Павла – как будто посторонний человек стремился скрепить его еле живой союз с другим посторонним человеком, каковой он уже давно считал Катю. Ее саму он в этом нисколько не винил, даже, напротив, полагал себя виноватым во всем – в том, что взял когда-то очень неосмотрительно в жены молодую женщину много младше его, и в том, что не мог забыть Машу, и в том, что был не в состоянии вести себя так, как того требовала красивая и темпераментная жена, и что обманул ее ожидания, и что был безразличен и ленив в отношении всего, что касалось семьи, будто солдат, приехавший на короткую побывку и так и не разобравший своего серого вещевого мешка.

А тут еще этот «Три П» с его солеными намеками на «южные радости» (его же выражение) с совершенно чужой ему Катей!

– Обойдусь! – ответил Павел и попытался вырваться от Пустовалова.

– Да постой ты! – возмутился Петр Петрович, – Чего ты такой дерганый! Обойдется он! У тебя что, дома неприятности?

Павел отмахнулся и опустил голову.

– Слушай, Тарасов…, я тебе про гостей не случайно сказал. Директор будет лично водить их по заводу и к вам в цех приведет. Тебя показывать…, в том числе. Так решили в дирекции…, ну, не только тебя, конечно…, но твою кандидатуру утвердили аж вон там…, еще вчера.

Он важно ткнул пальцем в небо.

– А чего меня показывать? Что я, картина? – Павел опять недовольно посмотрел на Пустовалова.

– Картина, не картина, а герой! Разведчик, в охране у Самого был…, ордена опять же…, а теперь, можно сказать, лучший вальцовщик, работяга что надо! Вальцовка – это, брат…, сам знаешь…, не валенки валять! – он хитро рассмеялся и подмигнул.

Пустовалов часто вспоминал это – «валенки валять».

– Так что, ты, – сказал он уже строго, нравоучительно, – Будь готов…, как юный пионер! Чтоб в самом чистом во всем…, сходи на склад, переоденься заново, мы тебе подберем чего-нибудь… Чтоб роба новая…, головной убор…, ну, сам понимаешь… Может, там это даже снимать будут…для будущих благодарных поколений!

– Не надо мне ничего! Ни одежды, ни гостей, ни путевок ваших! Говорю же, устал я! Не от работы я устал, Петя, а от себя самого! Обрыдло все!

– Не нравится мне твое настроение, Тарасов! Не фронтовое! Ты что это себе позволяешь? Мужик ты еще хоть куда, авторитетный, люди тебя уважают, не пьешь, не гуляешь…, а замкнулся так, что никаким ключом не отомкнуть! Смотри, не подведи, когда гости приедут! Молчи уж лучше! А то «устал, обрыдло»!

Пустовалов быстрой, раздраженной походкой пошел прочь, обиженно оглядываясь через плечо на угрюмого Тарасова.

Листопрокатный цех, в котором работал Павел, был тут же рядом. Его жар метался в огромном, всегда обжигающе горячем помещении, будто пытаясь обогнать своей насыщенностью невообразимый шум, производимый огнем и металлом. Ощущение иного мира, пылающего, как солнце, охватывало каждого, кто оказывался внутри. Непривычный человек испуганно замирал на пороге, широко раскрыв рот, пытаясь вздохнуть, захватить побольше воздуха, но легкие тут же наполнялись жаром бушующего огня, жгучего пара и почти невидимого в ярком полыхании печей дыма, а в темя убийственно бил молотом грохот сопротивляющегося, клокочущего металла. Длинный стальной лист, раскаленный почти до солнечных температур, подхватывался вальцовщиком с гудящих вальков и бросался складальщику. Тут нельзя было зазеваться ни на секунду – сила, с которой выползал раскаленный металл и с которой он шел в мощные вальки, превращаясь в ровный дымящийся лист, могла разнести все кругом, если ее колоссальную тепловую энергию не успеет принять на себя тот, что стоит на пути у этого металла – вальцовщик.

Человек здесь преображается, оставляя за воротами все то, что должно помешать ему в этом беспрерывном жарком бою, когда любая заминка может стоить очень дорого, даже самой жизни. Павел ощущал себя тут почти также, как на фронте – хотя тогда, в разведке, его иной раз спасала лишь смятенная тишина и мучительное, до головной боли, терпение, однако в то же время требовалось такое же напряжение, та же отдача всех сил и всего житейского и боевого опыта. Теперь он дышал и жил этим, будто сам плавился в огненной ванне кипящего металла.