Тихий страж. Бабушкина шкатулка

Покуда пришла только Пелагея Николаевна, объявившая, что ее послала сюда Валентинина мать, чтобы узнать, в чем дело и с кем произошло несчастье. Все это Пелагея Николаевна сообщала с таким деловым, почти веселым видом, будто о происходившем здесь, вот в этой комнате, совершенно не стоило беспокоиться. Только услышав стон Любы, она взглянула мельком на Павла и сказала, щелкнув языком:

– Какая досада! такой молодой еще человек и такой неаккуратный, ветреный. Как же возможно, под пулю идти! Вот теперь мадам и убивается! Дети, поди, совсем маленькие.

– Какие дети, о чем вы говорите? – спросила Верейская, – он же сам еще мальчик.

– Мальчик! здесь в городе до двадцати пяти лет все мальчики. А когда же о детях думать? В шестьдесят лет? Фа! Я, простите, сяду, так далеко шла. Ведь, знаете, моего мужа осудили, и я за ним в Сибирь поеду.

– А как фамилия вашего супруга?

– Что фамилия? простая фамилия: Тидеман, но какой мужчина, увидеть вам!

– Как, Владимир Генрихович?

– Он сам. Видели? молоко со сливками!

– Видеть-то я его видела, но вы – не жена ему, я его жену знаю.

– Кто, я – не жена? я тратилась, десять лет ждала – и я не жена? Что же я, мертвая, по-вашему?

– Я его жену хорошо знаю, и знаю, что он с нею по-настоящему обвенчан, так та на вас нисколько не похожа.

Пелагея вскочила со стула и, выйдя на середину комнаты, обратилась почему-то прямо к Матвею Петровичу, словно решив, что с Ольгой Семеновной не стоит разговаривать:

– Посудите сами, господин, хорошо это от живой жены на другой жениться? По голове гладить за это? А?

– Какие дела! – произнес тот, не совсем, очевидно, понимая, в чем дело.

– Да уж такие дела, что не подай Бог. За такие дела нужно еще не так судить!

Верейская словно что-то сообразила.

– Постойте, так, значит, ваш муж арестован как двоеженец?

– Ну да.

– А по политическим делам?

– Фа! велика политика – двух дур обмануть!

– И обыска никакого не было?

– Чего же искать, когда обе налицо?

– Значит, все это было напрасно! – горестно воскликнула Ольга Семеновна, разводя руками. Пелагея в недоумении на нее посмотрела.

– Т. е. как это напрасно?

– Я совсем не о том, о чем вы думаете.

– Ну, ну. Ах какая голова! Я совсем и забыла, что со мною еще человек пришел.

– Где же он?

– На лестнице остался.

– Почему же он сюда не зашел? и кого ему нужно? – Вот ее нужно, – ответила Пелагея, указывая на Валентину, – а на лестнице, что же! Пустяки, он человек молодой. Если позволите, я позову его.

– Пожалуйста, если ему нужно.

– Кто же бы это мог быть? – проговорила вполголоса Устинья, переходя к Валентине и смотря на дверь передней, куда скрылась первая жена Тидемана.

В дверь как-то не вошел, а вдвинулся Лосев, без шапки, со спустившимися на лоб всклокоченными волосами. Валентина, словно почувствовав его появление, обернулась к порогу, но тотчас, слегка вскрикнув, отвернулась, закрыв лицо руками. Устинья поспешно обняла ее за плечи, ничего не говоря.

– Вы хотели что-то спешное сообщить Валентине Павловне. Мы можем оставить вас вдвоем, или, впрочем, лучше вы пойдите в кабинет, так как здесь больной и его нельзя тревожить, – сказала Ольга Семеновна к Лосеву.

Тот, не подымая глаз, но всем корпусом обернувшись к Валентине, начал сбивчиво, но совершенно внятно и отчетливо:

– Ничего… я могу при всех, хоть на площади. Валентина Павловна!

Та вздрогнула и еще плотнее прижала руки к лицу.

– Валентина Павловна, вы можете считать меня злодеем, убийцей. Я и действительно, если фактически не убил г-на Миусова, то твердо имел это намерение, следовательно, в душе выхожу все равно убийцею. Я сделал это из любви к вам, чтобы вы были счастливы, потому что я знаю, что, не будь Миусова, вы были бы счастливы. И в тот вечер, помните, когда я у вас спрашивал, вы мне дали ясное согласие. Можете ли вы теперь сомневаться в моей любви? Идемте, Валентина Павловна, протяните мне руку! Если она преступна, то только из-за любви к вам.

– Я убила Павлушу, я его послала! – вдруг сказала Люба, не подымая головы, и снова затихла.

– Валентина Павловна, я жду! – повторил Лосев, и в его голосе была какая-то сухость и самоуверенность, как у человека, который вдруг все теряет. Валентина отвела руки от лица, пристально посмотрела на Евгения Алексеевича и как-то странно спокойно произнесла:

– Пошел вон, гадина!

И снова закрылась. Пелагея где-то зачмокала языком:

– Ай, ай, какой скандал!

Лосев пожал плечами и усмехнулся, хотя страшно побледнел. Потом, как-то по-приказчичьи раскланявшись, обратился к присутствующим:

– Господа, я в преступлении сознался, вы можете звать полицию! – Конечно, позвать полицию! – начал было Матвей Петрович, но Ольга Семеновна шепнула ему «не стоит» и сказала Лосеву:

– Павел вас прощает.

– Великодушно-с. Merci[2]. А вы?

– Что мы?

– Тоже прощаете?

– Мы вас отпускаем. Идите.

Вдруг Люба, поднявшись, быстро подошла к Евгению Алексеевичу и, пожав ему обе руки, молвила:

– Я вас тоже прощаю, я гораздо виноватее вас. Если б вы знали, какая я гадкая!

– Не могу знать! Только зачем, барышня, так уж себя порочить? – ответил Лосев и вышел не прощаясь.