Тихий страж. Бабушкина шкатулка

– Да ничего особенного, просто поздоровались. Я очень Петю люблю и давно его не видал.

– Отчего же Петру Александровичу самому не подойти к нам?

– Ну, я не знаю. Он считает это неудобным. Думает, что помешает нам.

– Отчего же ты не думал, что помешаешь им?

– Да как же я им помешаю? ведь он со своей собственной женою.

– А ты – со своей любовницей?

– Я повторяю, что это все – твоя фантазия. Но если и фантазия приносит огорчение, конечно, ее нужно устранить. Разведись со своим мужем, и хоть завтра я на тебе женюсь.

– Он мне развода не даст, и дело совсем не в том.

– А в чем же?

– В том, что тебе первый встречный дороже меня, что ты готов дружить и быть близким с людьми, которые меня нисколько не уважают и оскорбляют на каждом шагу. И все это потому, что в глубине души ты сам на меня так же смотришь. Я не спорю, может быть, ты меня любишь, но такой любви – грош цена. Любовь всегда есть выбор, предпочтение, а представься такой случай, что тебе пришлось бы выбирать между мною и твоими знакомыми, ты меня сейчас же бы выставил за дверь. Да, ты меня любишь, я тебе нравлюсь, но ты меня кожей любишь, не глубже.

– Что ж ты хочешь, чтобы я сделал?

– Именно то, что ты считаешь нужным.

– Ты хочешь, чтобы я раззнакомился со своими друзьями?

– Я хочу, чтобы ты не был с теми людьми, которые меня ненавидят.

– Я таких не знаю. Составь мне список.

– Послушайте, Родион Павлович, почему вы со мной разговариваете, как с дурой, злой дурой?

– Потому что я хочу определенного от вас ответа. Я хочу знать, чего вы от меня хотите?

– Чтобы вы поступали так, как поступает благородный человек, когда он любит и когда он уважает ту, которую любит.

– То есть вы хотите, чтобы я прекратил знакомство и, может быть, дрался бы на дуэли со всеми теми, кто, по вашему мнению, к вам недостаточно почтительны?

– Да.

– Но ведь вы можете ошибаться.

– Это – мое дело.

– Хорошо, я вам обещаю это.

Ольга Семеновна отпила вина и, помолчав, продолжала другим тоном:

– Ты меня должен простить, Родион. Я несколько устала все эти дни, но то, что я говорила, верно. В другую минуту я, может быть, не сказала бы этого, сказала бы в другой форме, но отчасти я даже рада, что все так вышло, как говорится, начистоту.

– Перестанем говорить об этом. Я тебе обещал и слово свое держу.

– Но, может быть, тебе это будет трудно делать?

– Нет, потому что я люблю тебя не только кожей…

– Какой ты злой! все помнишь… мало ли что скажешь, не подумав!

Он взял небольшую, полную и смуглую руку Ольги Семеновны и, нежно проводя по ней пальцем другой своей руки, стал медленно говорить:

– Любить кожей! и это – неплохо! знать каждую впадинку, каждый кусочек этой твоей руки и чтобы к нему привязаться так, чтобы он был почти как свой собственный, почти не желанный, а между тем немыслимо жить без него! У кого это? у Мицкевича сказано, что родина похожа на здоровье, о нем вспоминают, когда его лишены. Или это у Гейне? Мицкевич, как поляк, слишком серьезен и «поэтичен» для такой шутки, а у Гейне не было никакой родины. И вот так же любить кожей, а потом эта любовь притянет к себе и сердце, и ум, и всю жизнь.

Он говорил несколько печально, и Ольге Семеновне показались опасными такие размышления о любви. Она сама подняла свою руку так, чтобы Миусов мог ее поцеловать, и сказала небрежно:

– Да, Тидеман хотел с тобой поговорить о чем-то…

– О чем нам говорить? у нас нет, кажется, никаких общих дел.

– Не знаю. Тидеман без всякого дела не искал бы свидания. Он слишком серьезный человек, и потом, он большой мне друг и всегда относится ко мне прекрасно.

– Хорошо, я поговорю с ним. Ты скажи, когда, – ответил Миусов равнодушно, не переставая разглядывать смуглую руку Ольги Семеновны, которую не выпускал из своей.

Глава шестая

Матильда Петровна все еще не выходила, хотя, казалось бы, в такой ясный, солнечный день можно было бы рискнуть покинуть комнаты. От стекол свет казался узорным и так радостно проходил в дальний угол, где стояли искусственные цветы, вдруг оказавшиеся пыльными, что даже сидеть в комнате было веселее. Если бы не воспоминания и не заботы о сыне, можно было бы спокойно и просто жить изо дня в день, хотя бы и не в Петербурге. Именно даже не в Петербурге, а в маленьком уездном городе или усадьбе, сведя жизнь только к солнечному лучу, снегу, небу, может быть, к церковным службам, отбросив все другие чувства, которыми она жила, и которые ей доставляли только смутные и горькие волнения.

Матильда Петровна взяла клубок желтой шерсти и передвинула его на солнце. Осветилась и кисть ее руки, старая, почти прозрачная, с синими жилками. Может быть, действительно, больше ничего не надо этой, когда-то целованной руке и самой Матильде Петровне, – как чувствовать тепло, видеть солнце на желтой шерсти и слышать вдали едва различимый благовест. Хорошо бы, если бы за окном была видна снежная равнина, – делаешься легкой, простой и покорной, почти неживой! И, вероятно, там придется долго идти не то по снегу (только не холодному), не то по облакам, ни о чём не думая, чувствуя только тепло и зимнее небо и слыша колокола оттуда, куда идешь!..