Тихий тиран

Но иногда ей казалось, что кто-то другой, а не она делает все это. Встречаясь с Кулагиным, она слышала: «Не волнуйся, все будет хорошо. Я еще раз поговорю с Крупиной. Не людоедка же она…» Он это дважды сказал ей, и она дважды промолчала… Ее уже не задевало мнение Тамары. Куда труднее было примириться с безапелляционным, жестким, хотя и высказанным в шутливой форме, приговором Фатеева… Она проревела тогда весь вечер, заставляла себя разозлиться на него, самым беспощадным образом выискивала и записывала на бумажку все недостатки ехидного доцента, все его промахи… И не разозлилась: не смогла.

И однажды пришло в голову: «Зачем мне все это? Не хочу никакой защиты. Не хо-чу!! И он тоже не хочет моего позора».

И она сделала то, чего, наверное, не должна была делать, во всяком случае чего уж никак не ожидал от нее профессор Кулагин…

Вместе с Геннадием Христофоровичем Елена вышла на площадь, и академик сам открыл перед ней дверцу машины.

Какое-то время они ехали молча, потом Елена спросила:

— Дядя Гена, ты меня любишь?

— Ну а как же, детка! — удивился академик. — Ты ведь у меня одна осталась, не считая твоей мамаши и моей мадамы!

— Тогда обещай прочитать мою диссертацию и сказать о ней все, что ты думаешь!

— Господи! — вздохнул Геннадий Христофорович. — А я-то думал, хоть здесь отдохну!.. Ну, так уж и быть. Только завтра, ладно? Я пока подремлю, устал в самолете.

Елена улыбнулась, услышав, как он вскоре засопел носом. Ей вдруг подумалось, что она ловко кого-то обманула. Все ждут, все волнуются, суетятся… А она взяла и сбежала!

Свой приход к Крупиной в тот мартовский вечер, когда неожиданно закрутила метель, Елена и сейчас, пожалуй, не могла бы объяснить. На улице никого не было: выпала та самая погода, когда хороший хозяин собаку не выпустит… Елена шла, закутавшись в поднятый воротник, снег слепил глаза, два раза ее чуть было не свалил сильный порыв ветра, но она удержалась на ногах и вдруг испугалась, что вот сейчас упадет, и ее заметет снегом, и она не сможет выбраться из сугроба. Ей стало жутко, и она, прорываясь сквозь ветер и снег, попыталась бежать, а ноги стали бессильными, словно кто-то уцепился за них, не давая оторвать от земли.

Она увидела остановившийся трамвай, темный и пустой. Ей стало еще страшнее. И вдруг впереди вырос дом. Елена однажды уже видела этот дом: ехала в машине Кулагина, и он показал на него, насмешливо заметив: «Если вам когда-нибудь захочется в гости к Тамаре Савельевне, она живет тут, в квартире номер девятнадцать!»

«А вы полагаете, Сергей Сергеевич, что мне когда-нибудь захочется?» — рассмеялась Елена.

И вот теперь захотелось. Странно, может быть, только потому, что она испугалась и побежала искать спасения, но почему в квартире номер девятнадцать?

Дверь открыла Тамара. Увидев Елену, отступила на шаг и удивленно спросила:

— Вы ко мне?

Будто бы она могла прийти к кому-то другому в этой квартире.

— Да… Можно?

— Ну, разумеется! — поспешно распахнула дверь Тамара. — Как вас снегом-то замело! На улице ужас что делается. Проходите… Проходите и раздевайтесь.

Елена подошла к вешалке, сняла шубку, повесила на деревянные плечики, машинально взглянула на себя в большое зеркало, поправила волосы.

— Будем пить чай? — скорее утвердительно, нежели вопросительно, сказала Тамара. — С клубничным вареньем…

— Мое любимое, — отозвалась Елена.

— И мое тоже.

Елена села в кресло, оглядела комнату. Большая, светлая, с двумя окнами, мало мебели, много книг, на стене — небольшая гравюра. В углу — письменный стол, на нем — пишущая машинка с заложенным листом.

Тамара вернулась, неся на подносике две чашки, чайничек, сахарницу, изящную вазочку с вареньем. Поставила на журнальный столик.

Она держалась легко — внешне, — но все же в ее движениях, интонации голоса чувствовалась скованность, ожидание.

— Вы удивлены, что я пришла к вам? — спросила Елена.

— Пожалуй, есть немного.

— Я не хотела приходить. Это случайно вышло… А знаете, Тамара Савельевна, я вас, наверное, полюбила. Вам не смешно меня слушать?.. — Она смотрела мимо Тамары, на гравюру, на которой был изображен бой двух фрегатов. — Это у вас подлинник?

— Что? — Тамара не сразу сообразила, о чем она спрашивает. — Ах, гравюра… Да, подлинник… От деда осталась. Он был моряком и, сколько его помню, мечтал о внуке. Да вот не дожил… За что же вы меня полюбили, Елена Васильевна?

— Не знаю… Я бы вас ненавидеть должна… Мы с вами антиподы, Тамара Савельевна…

— А вам не кажется любопытным, — улыбнулась Тамара, — что именно мы с вами спасли Манукянца?

— Я об этом уже думала, — кивнула Богоявленская.

— По-моему, вы преувеличиваете, Елена… И ненависть и влюбленность… Ведь в жизни больше полутонов.

Она назвала ее просто по имени, без отчества, сделав это почти машинально, но почувствовала, что теперь ей станет легче говорить.

— Вы правы, диссертация действительно не играет роли, потому что во всем остальном и вы и я — врачи. И все же поговорим о диссертации… Если хотите.

— Зачем? — отмахнулась Елена.