Тильда

А особенно я люблю Финский. Я там живу и выбрала это место – место будто бы изгнание – абсолютно осознанно. Там дует очень сильный ветер и нет шанса быть несобранным. Своеобразный реванш после чудовищных разочарований, после которых на удивление – радость. И больше не нужно ничего.

Литейный и Лиговский мне сродни. Две магистрали, которые запружены днем – и свободны ночью, когда я по ним езжу на велосипеде. Вообще средство передвижения в Питере – велосипед. Питер – он же тот же Амстердам, с каналами, речками, переходами. Только вот оставлять велосипед невозможно, потому что тырят. Приходится закрывать на замок. И вот обычно бывало так. Просыпаюсь в шесть утра: коммунальная квартира – коммунальная кухня – коммунальный умывальник – личная зубная щетка и паста – в седло велосипедное – и радость по всему городу. Колесить, колесить, колесить… От Марсова поля до Новой Голландии, потом к конюшням около Спаса – с заездом на Климат, кружок вокруг Казанского, потом по маршруту 17-го троллейбуса по Гороховой – до ТЮЗа, чуток – на Московский, по Загородному – и снова к дому.

Мой адрес был прост: Казанская, 4, кв. 22. Именно там родились «Ночные Снайперы». И до этого охота к перемене мест была более вынуждена, чем желанна. Я не помню очень многих чукотских поселков, северных городов, в которых мне довелось жить (без обид), и я не понимаю, почему, когда я вышла на перрон Финляндского вокзала в 1991 году, мое сердце, внезапно для меня, дало сбой. Именно в этом городе, который я полюбила, тотчас, молниеносно, необъяснимо и навсегда. Наверное, именно так и любят.

журнал «Путешествия», 2007

Перевоспитала вора

Ночь. Зимний Питер. Начало 90-х. В последней электричке спешу домой к сестре – на праздничный новогодний ужин. За окном – мороз, а на моей голове «из одежды» только наушники плеера – незадолго до этого я подстриглась, как говорится, под ноль, стала абсолютно лысой. В пустом вагоне кроме меня еще какой-то тип – весьма подозрительного вида. Ну, думаю, сейчас что-то будет. Так и случилось. Не успела выйти из вагона, он ко мне: «Гони, парень, плеер!» И даже сквозь одежду я почувствовала холод ножа. Но… Я вдруг так обиделась, что он обозвал меня парнем, что, не думая о последствиях, отрезала: «Я тебе не парень». Грабитель, кажется, ничего не понял, опять свое: «Парень, ты что, не слышал, плеер давай…» Тут уж я совсем возмутилась: «Тебе что, надо доказать, что я не парень?» Тут уж он от удивления обалдел: жертва, вместо того чтобы добровольно все отдать, еще чего-то собирается доказывать. Этим замешательством я и воспользовалась: «Идем, – говорю. – Сам все увидишь». И притащила его домой к сестре. Мы отлично провели время – часа полтора пели и играли на гитаре, грабитель оказался неплохим музыкантом. А меня эта история многому научила. Коммуникабельность не только спасла мне жизнь, но. кто знает, может, уберегла воришку от еще одного неверного поступка?..

журнал Story, 2009

Жить вечно

(для проекта «Все о моем доме»)

Первый раз после смерти бабушки жарю картошку. Июньский ливень. В окне – кровожадный комар. Бабушка лучше всех в семье жарила картошку. Говорят, мне это мастерство передалось. Вдыхаю чад. Картошка горит. Жить вечно не удалось.

Вы знаете, что такое дом? Родной дом? Я – нет. Я вообще не могу представить, о чем буду писать. Зато знаю почему. Мне стало интересно его найти. Найти то место, куда летит сознание, когда счастлив. И где так же надежно, как в фильме «Вечное сияние чистого разума».

Что такое дом? Самое простое и то, что на поверхности, – там, где всегда примут, и не захочется дальше. Исходя из этой математики, чаще всего мой дом там, где стоит гитара и неразобранный, с бирочными клещами чемодан, а во дворе с перекошенным, убитым асфальтом бегает сенбернар – вальяжно лет пять назад, теперь все более по-стариковски; и одышка, и клочья шерсти, и давайте не будем про сердце и задние лапы. Не надо. Жить вечно, черт возьми, не удалось.

В доме вопреки близости дороги и адскому прошлому мироточат дети. Это примиряет, и потому я возвращаюсь именно сюда, под эту крышу. И мне постоянно грустно. Грустно здесь. Будто пытаюсь обнять континенты и не могу обхватить их дрожжевые картографические контуры, а они, издеваясь, растут все больше и разбухают, высвобождая себя по-пластунски из-под моего предплечья. И уже определенно понятно, что жить здесь мне, увы, не удастся.

Но был Север. Было то, что я уже никогда не вспомню, а детали выворачивают память наизнанку, забивают соты ее и с фронта, и с тыла. Невозможно уйти. Остаться было тоже нельзя.