Тильда

История проста и случилась в ломаном переходном возрасте, который навалился на меня лет в одиннадцать и, по-моему, продолжается до сих пор. Мне исполняется пятнадцать лет, и я в первый раз встречаюсь с отцом после почти десятилетней разлуки. Место действия – город Минск. Отец в шоке от меня – угловатой, вспыльчивой, прыщавой, в мохеровом, бирюзовом со стразами, колючем свитере (это в жару-то!) и значком Ленина на груди. Я тоже отвыкла от папы. Общение происходит тернисто, но мы оба заметно друг другу рады. И, как я понимаю сейчас, нужна была последняя песчинка, которая бы разрушила великую китайскую стену между нами. И вот – день моего рождения. Ранним утром я открываю глаза. Перед раскладушкой сидит папа: «Поздравляю тебя, доченька». Протягивает ладонь, а на ней тоненькая серебряная цепочка с морской ракушкой. Я уже тогда была влюблена в море и во все его атрибуты. Пунцовею от удовольствия и тут же прошу папу ее надеть. Выпрыгиваю из постели, лечу к зеркалу и, пожалуй, впервые ощущаю себя не подростком, а молодой и чертовски красивой женщиной. В ту пору я, помнится, не носила даже часов, а тут такая красота! Так я во второй раз полюбила своего отца, а значок с Владимиром Ильичом куда-то делся, ушел сам собой.

История проста и первобытна. Мне исполняется двадцать пять. Белгород. Железнодорожный вокзал. Жара. Нервы. Небо голубит. И пять минут до старта – рельсы-шпалы-шпалы-шпалы-рельсы. Внезапно из клубней спин и ног парень: «Арбенина?» Киваю. Светловолосый красавец: «Можно наглость?» – «Пробуй», – отвечаю. Ныряет рукой в карман джинсовых клешей, достает крохотную рукоять индейской заточки на суровой нитке. Протягивает мне: «Спасибо за песни». – «Приятно, – отвечаю. – Надеть сможешь?» – «А то!» – «Надевай». Я носила эту кроху на шее три года. И уверена, что как-то на Чукотке именно это индейское острие спасло меня, когда во время концерта бутылочное стекло окропило сонную артерию и разлилось по груди.

История проста и трогательна. Мне исполняется тридцать. Питер. Клуб «Старый дом». Жара. Нервы. И пять минут до выхода на сцену. «Арбенина, тебя можно на пару минут?» Иду. «Безусловно!» Стоят; четыре моих красавца музыканта. Один парламентер – Иван Иволга – протягивает металлическое в ладонь руки: «Держи, это тебе от всех пацанов». Раскрываю ладонь – в нее впечатан жетон белого золота с указанием всех моих данных вплоть до группы крови. Влюбляюсь мгновенно. Иван окольцовывает шею. Играю концерт на безумном нежном кураже. С того момента «снайперскую мету» я не снимаю никогда.

Они говорили: «Теперь, Динька, мы всегда найдем тебя! Случись что – жетон поможет! Спасет! Выведет!» Для меня это были сантименты и забота, от которой плакать – не расплакаться. Однако жизнь рассудила по чести. Однажды в Америке я попала в полицейский участок, и меня отпустили именно благодаря истории о любви парней, которые подарили мне эту белого золота мету. Американеры прониклись и отпустили.

…В этом году у моего жетона появился друг – маленький нательный крестик. Они еще только знакомятся, но я уже чувствую, что им хорошо вместе и один оберегает другого. Верно, стоило прожить тридцать три, чтобы именно в этом возрасте – возрасте Иисуса Христа – обрести и войну, и мир, схоронив их на груди.

Журнал L’Officiel, сентябрь 2007

Капсула жизни

Счастье – это когда я слизываю мед с острия ножа, и нож язык не режет. Вместо крови десны обволакивает янтарь.

Счастье – это когда мы встречаемся и пьем вместе бирюзовый чай, пытаясь следовать традициям чайной церемонии, что веселит нас обоих настолько, что я, смеясь, едва не опрокидываю ширму, за которой рокочут голоса чужих.

«Щастье» – невкусное слово. То, что расцветает во мне, пахнет земляникой без примесей щавеля, щей и пунцовых от аллергии щек.

Счастье – это когда ненамоленная церковь спасает девочку, ушедшую в кому после автомобильной катастрофы. «Если ты умрешь…» – шепчу я. (Губы не хотят шевелиться. Я заставляю их.) «Если Настя умрет… – запинаюсь, боюсь, ртуть наполняет веки. – Если Настя умрет… тогда… тогда я вообще ничего не понимаю!» Заскорузлая фраза угловатого, до смерти испуганного подростка. Этот подросток я. Настя дышит. Это счастье.

Счастье – это запах картины «Волна» Густава Курбе в Пушкинском музее, которую я рассматривала на расстоянии трех дюймов, исследуя мазок за мазком бесконечное количество минут, к явному недоумению сонного музейного служителя.

Счастье – это нос моего сенбернара. Огромный, теплый и мокрый, в черных веснушках на розовом подшерстке.

Счастье – это шило в мешке. Я знаю многих полнокровных, что боятся расстегнуть рубаху даже на верхнюю пуговицу. Причины? Отнюдь не мороз. Патологическое стремление укрыться. Но внутреннюю радость чуешь мгновенно. Она пробивает кокон страха, как ледяной торос – борт корабля.

Китайцы научили меня: когда уныние достигает такой меры, что роешь землю висками, прополощи рот ледяной водой – и дурные мысли уйдут.