Тильда

Я постоянно завоевываю. Я постоянно обнажена. Я постоянно рву жилы своих нервов, артерии своего сердца, канаты своей души. Я все это слишком серьезно и слишком откровенно.

Я не умею иначе. Нефть должна бить фонтаном, в противном случае она становится водой. Со мной будет так всю жизнь. И мои выступления здесь, на вашей сцене, каждый раз напоминают мне о пределе моего существования.

Жизнь вообще дается мне с трудом. Я за нее борюсь каждый день. Я постоянно вылетаю за флажки, и мои риски – как столбики цифр за баррель. Максимально спокойно мне удается прожить от силы шесть-семь дней. Подсчитано. Доказано. Через шесть дней я начинаю разрушать свой мир, разрушать себя, чтобы, полностью уничтожив свое сознание и самооценку, заново все это построить. Я не знаю, почему так. Почему, поднявшись и воспарив над самой собой, мне обязательно необходимо низвергнуть себя на самое отвратительное, мерзкое, смрадное дно.

Вы ничего этого не знаете. Вы не знаете, какая я дома, какая утром в пятницу, вечером в среду, вы никогда не видели меня в четыре часа утра лежащей на крыльце своего дома ничком, вы не поднимали меня с асфальта ранним утром в абсолютно левом чужом дворе после большого летнего концерта. Вы не отпаивали меня водой и водкой и не вызывали бригад «скорой». А я такая. Я, черт возьми, разная. И мне страшно, потому что я не уверена, что эти смертоносные качели будут радовать Бога и близких всю мою оставшуюся жизнь. Богу может надоесть меня спасать, а близкие уже давно от меня устали. Устали от моего нефтяного характера и моего кофе, который тоже нефть. Его невозможно пить – его крепость однажды едва не остановила сердце моей мамы. С тех пор кофе, который я варю, она не пьет. «Я лучше чайку, доченька», – говорит она с улыбкой.

Нефть абсолютна в неумолимой жестокости своей силы и смертельной притягательности для человека. Мы гнемся – роем – ищем – добываем – роем – гнемся – добываем – ищем – роем, и от всего это смердит потом, смертью и мужиками в шапках, приклеенных к затылкам. И мы ее находим, и нефть начинает пахнуть деньгами, нулями, серебром, ладонями и сыром дор блю, и все это забивается под ногти и в поры нашей шеи и ключиц, и мы сами начинаем пахнуть нефтью.

А я не хочу ходить и чувствовать свой запах. Я хочу быть от него свободна. Я знаю только одно место, которое недоступно запаху нефти, – небо. В небе свободно, и нет слез, и все твое настоящее, все твое чертово колесо перестает кружить по кругу, и ты сам себе не вредишь.

Стоит спуститься чуть ниже и полететь над водой, запах нефти тотчас забивает уши и слезит глаза. Еще бы. Нефть так чудесно горит в воде. Порасспросите души китов и рыб, погибших в результате аварий трейлеров, перевозящих бочонки с нефтью. Поинтересуйтесь, каково им было гореть и обугливаться в бульоне токсинов, спросите, как они чудесно полыхали и румянились в этом натуральном природном костре. Полагаю, посетителей дорогих рестораций позабавило бы блюдо «кит на гриле, фаршированный сочными нефтяными водорослями».

Когда я жила на Чукотке, как-то раз мы пошли на охоту и заночевали в балке рыбаков. Была зима. Мне семь лет. Ближе к ночи мама начала укладывать меня спать на деревянную полку. Укутала и ушла. Было тепло, темно и тихо в балке. Через щели я видела звезды и черное нефтяное морозное северное небо. Еще там были взрослые веселые голоса, и смех, и песни, и костер, и я задремала, и мне снились чукотские сны, а потом дверь открылась, свет фонарика побежал по моему спальному мешку, и ко мне подошел один из рыбаков с тарелкой, на которой были кубики черно-белого желе. «Попробуй, давай». Я послушно взяла кубик и с удивлением обнаружила, что желе жесткое, сырое, безвкусное и его не прожевать. Но я послушно жевала, а рыбак смотрел на меня, ждал реакции и, когда утомился ожиданием, пахнул на меня свежей водкой и сказал: «Это кит. Мясо кита. Нравится?»

Испытав мгновенный рвотный спазм, я кивнула. «Ну, спи», – сказал он и ушел.

А я осталась сидеть, онемев от ужаса и не понимая, как избавиться от теплого, что лежало у меня во рту. Выплюнуть было почему-то предательством по отношению к киту. Проглотить тоже. И я начала плакать. Без звуков, чтобы не пришла мама. И слезы у меня были горячие, и затекали в рот, и смешивались там с телом кита, делая его соленым. И этот вкус я помню каждый свой день. И в каждой моей песне есть боль того кита, которого я держала во рту.

Я ухожу, пионеры. Я классно горю и в воде, и в небе, и на земле. Мне здорово горелось на всех ваших сценах. Эти были особые три года моей жизни. Написав колонну про моду, я поняла, что влипла. Вы вспороли меня своими словами, а платформа, на которой я читала, была мне Синаем – горой, на которой предельно и никуда не спрятаться в отличие от сцены, где со мной мой друг и любовник – гитара.