Тильда

Слушай, а чего ты хочешь? Чего ты хочешь? Чтоб я стала взрослой, а ты ушел ровно через пару весен? Так ведь всегда бывает: родители уходят ровно тогда, когда внезапно для самих себя и необъяснимо для нас, их детей, чувствуют, что мы стали взрослыми. Я люблю тебя, папа, а ты любишь маму и свою историю, и вы друг у друга на крючке, вы следите друг за другом всю жизнь, неспособные остыть друг к другу. И все это потому, что есть я – маленькая девочка, ваша дочь, так и не ставшая взрослой. И я – чертов буфер, я – рефери и в то же время этот гребаный неприкаянный мячик во всю ширину зеленки поля для троих игроков.

Посадите меня на скамью запасных. Я устала. В мое странное продолжающееся детство свалилось еще два. Причем самых что ни на есть настоящих. И я начинаю занимать чье-то место, а мое на скамейке запасных зияет, как дырка от молочного зуба.

Нет места в запасных – посадите на скамью подсудимых. Я уже ее не боюсь. И мне там будет не тесно. Ибо совершивших мое преступление – преступление не стать взрослой и продолжать быть свободной от вас всех – не так-то много. Аминь.

Знаешь, папа, а я начинаю вспоминать каждый день, проведенный с тобой. С нуля до пяти лет.

Будто кто-то во мне включает резервную копию моей памяти, и я втыкаюсь лицом в свое детство и смотрю на него, как из гипсовой маски.

И ах как смешно мне, и ах как не смешно.

Мои папа-мама развелись, и я вижу после того всех людей мальчиками и девочками.

И ни разу не пролетела с диагнозом.

Такая грусть. Такие дела.

Давайте, может, споем?

Так что одно из двух, господа: либо у меня не было детства, либо оно до сих пор не закончилось.

Одно из двух, господа: либо мне жить максимум три года, либо влететь лет через сорок в худосочную старуху с ослепительными прозрачными, бледно-крыжовными взглядами, высеченными венами на руках, и мат мне уже нипочем.

И я вот не знаю, что выбрать…

Умирать неохота, страдать надоело, спорт люблю, вино люблю, прыгать через заборы еще пока люблю, хохотать люблю, курить сигаретки, пока никто не запалил, тоже в кайф, с сыном еще могу на его языке, а бойфренд дочери втыкает в мой псевдоанглийский юморок.

Домой я езжу по обочине и встречной, как шла из школы тридцать пять лет назад. Робею перед сверстниками, преклоняю колена перед стариками, и посему, наверное, детство продолжается, а взрослой шляпой становиться рано.

Так что, папа, посмеемся вместе, а с песнями, как говорит расейский народ, обождем?

Подумай, пап!

ПС: Артем, когда я таки стану совсем уже нудной кошелкой, прочитай мне эту мою пионерскую колонну. Может, хоть так ты полюбишь читать, сынок. Я ради этой твоей любви готова стать взрослой.

Чао-какао!

Мамма мия

Журнал «Русский пионер», октябрь 2016

Неизвестный рассказ Василия Шукшина

Алешка Нырков встретил жену, свою супругу Веру Сельянову, в проруби. Натурально в кипяточном морозе воды вспенился вверх грудью и, раскрыв поцелуйно рот в «О-ох, как черти забрали!», воткнулся глазами в ее серые яблочные зрачки – тоже буквально заиндевевшие от мороза. «А-а-а-а!!» – закричали оба и, смутившись, тотчас расплылись по разные стороны игольчатых краев льда.

Он заметил только ее в пупырках бедро и волосы кудрями по шее.

Она не запомнила ничего, кроме его отчаянья. Она уже тогда, в проруби, его преданно, по-бабьи жалела. Ах, Алеша, ах, Алеша, эх, Алеша-веселеша…

Они поженились через месяц. Он узнал, где она живет, надел рубашку, маялся с узлом бордового галстука, руки тряслись – волновался, бросил и пошел без него, как есть. Рубаха на все пуговицы вверх, в воротник впивался кадык.

Дома их в деревне Захарово стояли близко, буквально через две улицы. Наискоски так и вовсе три минуты быстрого шага. Алеша шел долго. Чуть завидится заветный палисадничек, ноги каменеют, в лопатках пот, волосы приглаживает сухой горячей ладонью. Ходил так час. Наконец справился с сердцем и, прижимая его к груди, чтоб не вылетело, взбежал по ступеням Веркиного дома, как в ту самую прорубь нырнул.

Я ничего не хочу править, Лидия Федосеева-Шукшина. Я вообще не знаю его, вашего мужа и вашего друга и, если позволите, вашу судьбу. Мне, рожденной в 74-м году, году его смерти, не дано знать, но мне дано чувствовать и любить. И быть тонкой к вашей памяти и жизни. И, черт возьми, не пытаться пересказать своими словами учебники истории, википедию, очевидцев, критиков, да ну их всех в трын-траву. Вы так несусветно влюбленно смеетесь в той самой траве, а он сидит рядом в кирзачах, и эта любовь та-а-акая яркая, нежная и такая русская любовь на печках-лавочках. Она происходит у вас там, а мы ее у нас здесь по-прежнему хотим.