Тильда

Попытаюсь объяснить. Не было старого «Запорожца», или «Москвича», или на худой конец «Нивы» для регулярных субботних рейсов Москва – Малаховка – Москва, не было банок с огурцами, победными стеклянными боеприпасами, украшающими углы кухни, не было варенья с обязательным намеком плесени по ободку пластмассовой крышки в бурых отметинах многоразового использования, не было теплицы, палисадника, резного крылечка, а главное, идеи такой у нас не было и быть не могло – помилуйте, какие дачи на Колыме? Было больше чем дача. Бабушкин дом. Деревянный с сумраком спален, марлевыми занавесками, ушедшей левым краем в землю банькой, где мы с теткой делали криминал – она курила, и мы пили водку. Был чердак. К нему вела лестница без, собственно, ступенек, одни намеки, и железные поручни с бледно-оранжевой ржавчиной. На чердаке кто-то жил. Уверена. Он, именно он, не она, был солдатом Второй мировой и жил для единственной цели – охранять военные фотокарточки в пропитанных пылью ящиках. Обычно он прятался где-то под опилками и стекловатой, в коктейле песка и солнечных лучей. Спал, зарывшись в старые, непременно коричневые пальто и шерстяные с дырками одеяла. Когда мои руки толкали волокнистую расслоенную древесину двери, мы оба знали, что опять не увидим друг друга, но возможность была в каждом сантиметре пыли, и потому я осторожно двигалась по чердаку и будто во сне нарочито медленно поворачивала голову: он должен был успеть спрятаться. Однажды хозяин чердака подбросил в один из ящиков маленькую испанскую разбитую гитару. Четыре струны. Щербатый гриф. Теплая от солнца. Трень-трень-трень – вот и вся мелодия. Я отложила ее и больше не нашла. С чердака обычно встречала бабушка. С дрыном в руке. Меня никогда не били, в семье это было не принято. Высоко подняв голову в непременном платочке, наблюдая, как я лечу с высоты второго этажа на землю, не касаясь ступенек, которых касаться было нельзя – мгновенный провал в труху, – бабушка трясла палкой и умоляла больше не лазить на чердак по разболтанной гнилой лестнице. Тщетно. Я подныривала под ее руками и сбегала в сад. В саду жили яблони. С десяток деревьев молодого налива. На них я буквально жила и изменила лишь один раз с баней, куда залезла, чтобы водрузить советский флаг. Яблони были дедушкиной гордостью. Когда он умер, деревья почтили его память огромного размера яблоками нежно-зеленого отлива с шипучим соком внутри и умерли следом. Без дедушки вообще все остановилось. Куда-то исчезли кролики с ушами-осоками, сломался умывальник, и я больше не спала на печи под картиной «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». В иные времена, кстати, мы с дедушкой присоединялись к запорожцам и под его диктовку (остроумный был человек, с отменным чувством юмора) я на полном серьезе выводила: «Здравствуйте, дорогой султан!» В доме были двери, но я их не признавала. Для меня существовали только окна. Через них я входила в дом и в них выпрыгивала. Под окном меня обыкновенно караулила бабушка и набрасывалась с шипением «о, господи! не позорь ты нас! что люди скажут! что скажут люди!», а за ней следовал дедушка, влюбленный в бабушку до последней секунды жизни. Мне кажется, я на всю жизнь пропахла этим домом, его обоями в розовый цветочек, откуда-то привезенными свечами и колокольчиком из рижского собора, пылью и своими детскими книгами, посудой и алюминием ложек, зеленым диваном с рыжими подлокотниками, радио с единственным маяком «В рабочий полдень». Я ношу в себе этот аромат. Запах счастливого свободного детства. Каждое лето дом становился все меньше и меньше и наконец растаял. Я пыталась его спасти, но мне не удалось. Как не удалось подарить бабушке в ее девяносто два года единственное (помимо просьбы не прыгать через окна), о чем она за всю жизнь меня попросила, – молодость. И через год не стало ни ее, ни дома. И так закончилось мое детство. Так вот, дачи у нас никогда не было. Было родовое гнездо, уничтоженное временем и варварством людей. Надеюсь, мне удалось это объяснить.

Журнал «Сноб», апрель 2014

Архипелаг ГУЛАГ

Речь на закрытии проекта «100 книг, изменивших жизнь»