Тилль

— Ох, батюшки, — сказал толстый граф, — только грозы не хватало.

Драгуны расхохотались.

Тогда толстый граф понял. «Да нет, я все понял, — пробормотал он смущенно, разумеется, лишь усугубив этими словами свое постыдное положение. — Просто хотел пошутить».

Гусь глядел на них непонимающими гусиными глазами. Открыл клюв, снова закрыл. Драгун Франц Керрнбауэр вскинул карабин и выстрелил. И, хотя вскоре после этого толстому графу суждено было еще много чего увидать, он на всю жизнь запомнил ужас, пронзивший все его существо, когда лопнула голова птицы. Было что-то непостижимое в том, как быстро это случилось, как твердая маленькая голова мгновенно превратилась в брызги и в ничто, как убитая птица сделала еще несколько шагов вперевалку, а потом осела белой массой в растущей луже крови. Протирая глаза и стараясь дышать ровно, чтобы не упасть в обморок, Мартин фон Волькенштайн принял решение непременно забыть об увиденном. Но, разумеется, не забыл, и когда он через пятьдесят лет принялся писать о путешествии, воспоминание о лопающейся гусиной голове в своей выпуклости затмевало все остальные. Будь его мемуары целиком и полностью честны, ему следовало бы рассказать об этом, но он не смог себя заставить и унес гибель гуся с собой в могилу, и никто не узнал, с каким невыразимым отвращением он наблюдал за драгунами, готовящими ужин — гуся весело ощипывали, резали, рвали, вынимали внутренности и жарили мясо на костре.

Той ночью толстый граф спал скверно. Ветер выл в дырах окон, и он дрожал от холода, а драгун Керрнбауэр зычно храпел. Другой драгун, Штефан Пурнер, а может быть, Конрад Пурнер — они были братьями, и толстый граф так часто их путал, что в его книге они слились в одну фигуру, — ткнул Керрнбауэра в бок, но тот захрапел еще громче.

На следующее утро отправились дальше. Деревня Маркл была разорена и разрушена: дыры в стенах, проломленные балки, камни и щебень на дороге, у грязного колодца пара стариков, которые принялись клянчить еду. Враги приходили, все забрали, а что удалось припрятать, то потом забрали свои, то есть солдаты курфюрста, а только те ушли, то снова пришли враги и забрали то немногое, что получилось скрыть от своих.

— Это какие враги? — обеспокоенно спросил толстый граф. — Шведы или французы?

— Это все едино, — отвечали старики. — Есть, есть ужасно хочется.

Толстый граф мгновение поколебался, потом велел продолжать путь.

— Правильно было им ничего не давать, — сказал Карл фон Додер. — Провианта и так недостает, а мы ведь исполняем высочайшую волю, всем не поможешь, всем помочь способен один лишь Господь, вот он наверняка и позаботится о сиих несчастных в бескрайнем своем милосердии.

Все поля были пусты, некоторые посерели от пожаров. Холмы пригнулись под тяжелым свинцовым небом. Вдали к горизонту поднимались столбы дыма.

Лучше всего, сказал Карл фон Додер, отправиться югом вдоль Альтэттинга, Поллинга и Тюсслинга, подальше от дороги, полями. Кто оттуда еще не разбежался, тот вооружен и недоверчив. В группу конных, приближающихся к деревне, могут начать стрелять из укрытия без предупреждения.

— Да-да, хорошо, — сказал толстый граф, недоумевая, как секретариус Надворного совета внезапно стал столь сведущ в планировании маршрута в военные времена. — Так и поступим!

— Если нам повезет и на пути не встретятся солдаты, — сказал Карл фон Додер, — мы за двое суток доберемся до Андекса.

Толстый граф кивнул и попытался представить себе, что кто-то может нарочно и всерьез выстрелить в него — взять на мушку, а потом выстрелить. В него, Мартина фон Волькенштайна, в жизни никому не сделавшего зла, настоящей стальной пулей. Он оглядел себя. Спина болела, ягодицы были нещадно натерты седлом. Он провел рукой по своему мягкому животу и представил себе пулю, вспомнил лопнувшую гусиную голову, и еще вспомнил волшебство от металла, о котором пишет Афанасий Кирхер: если носить в кармане магнитный камень достаточной силы, он отвлечет пули на себя и сделает человека неуязвимым. Великий ученый сам это проверял. Увы, такие мощные магниты очень редки и дороги.