Тилль

Не договариваясь, без команды, все они пришпорили коней. Толстый граф пригнулся к шее своей лошади и держался изо всех сил, наполовину за поводья, наполовину за гриву. Он видел, как летит из-под копыт земля, слышал за собой крики, слышал хлопок выстрела и удержался от соблазна обернуться.

Они скакали и скакали, и все еще скакали и скакали, его спина невыносимо болела, сил в ногах больше не оставалось, и он не отваживался повернуть голову. Рядом с ним скакал Франц Керрнбауэр, перед ним Конрад Пурнер и Карл фон Додер, а Штефан Пурнер позади.

Наконец они остановились. От лошадей шел пар. Перед глазами толстого графа все почернело, он начал соскальзывать с седла, Франц Керрнбауэр подхватил его и помог слезть. Наемники за ними так и не погнались. Начался снегопад. Бело-серые хлопья кружились в воздухе. Толстый граф дал снежинке приземлиться на палец и увидел, что это зола.

Карл фон Додер потрепал шею своего коня.

— Он сказал: югом мимо Гаутинга, потом на Херршинг. Лошади пить хотят, нужна вода.

Они снова сели на коней. Молча ехали сквозь падающую с неба золу. Людей больше не встречали, а ранним вечером увидели над собой монастырскую башню.

Здесь мемуары Мартина фон Волькенштайна делают скачок — он ни слова не говорит о крутом подъеме за Херршингом, который наверняка нелегко дался лошадям, не упоминает полуразрушенные монастырские здания, не описывает монахов. Дело тут, конечно, в памяти, но еще более, кажется, в том нервном нетерпении, что овладело им во время письма. И потому уже через пару путаных строк читатели видят его в рассветные часы следующего дня за беседой с настоятелем.

Они сидели на табуретах в пустом зале вдвоем.

Вся прочая мебель была украдена, поломана или пошла на дрова. «Раньше здесь были гобелены, — сказал настоятель, — и серебряные подсвечники, и большой золотой крест там, над дверным проемом». Теперь светила им только лучина. Отец Фризенеггер говорил по существу и без прикрас, но толстый граф несколько раз успел задремать. Всякий раз, всполошенно встряхнувшись, он видел, что сидящий напротив худощавый мужчина не переставал говорить. Толстого графа нещадно клонило в сон, но настоятелю было важно рассказать о последних годах, было важно в точности донести до императорского посланника, что пережил монастырь. И когда уже во времена Леопольда I толстый граф писал свои мемуары, чувствуя, как путаются в его голове события, люди и даты, он с завистью вспоминал безупречную память отца Фризенеггера.

«За все тяжелые годы настоятель не утратил своего острого разума, — писал он. — Взгляд его был внимателен, слова прекрасно подобраны, фразы длинны и изящно сложены, но одной лишь достоверности недостаточно: многочисленные события в устах настоятеля не связывались в истории, и посему трудно было не потерять нить». Он рассказывал, как солдаты грабили монастырь: сперва войска императора взяли, что хотели, потом пришли протестантские войска и тоже взяли, что хотели. Потом протестанты ушли, и снова пришли войска императора и снова взяли, что хотели: животных и древесину, и сапоги. Потом войска императора ушли, но оставили гарнизон, а потом пришли мародеры, которые были сами по себе, но гарнизон их прогнал, а может быть, они прогнали гарнизон, или то, или другое, а может быть, сперва одно, а после другое, толстый граф не помнил точно, да и неважно это, — во всяком случае, гарнизон ушел, и пришли войска императора, а может быть, шведы, чтобы взять, что хотели, животных и древесину, и одежду, и, конечно, сапоги, да только сапог уже не было, и древесина тоже кончилась. Следующей зимой крестьяне из окрестных деревень сбежались в монастырь искать защиты, в каждом зале толпились люди, в каждой келье, в каждом коридоре. Голод, нечистоты в колодцах, мороз, волки!

— Волки?

— Волки повадились пробираться в дома, — объяснил настоятель, — сперва по ночам, а потом и днем.

Люди бежали из деревень в леса, где охотились на мелких животных, чтобы прокормиться, затем срубили деревья, чтобы согреться, — и от голода волки утратили всякий страх. Они пошли на деревни, как ожившие кошмары, как жуть из старинных сказок. Являлись посреди хлева или горницы с голодными глазами и не думали пугаться ножа или навозных вил. В самые страшные дни зимы они добрались даже до монастыря, и одна из бестий напала на молодую мать и вырвала младенца из ее рук.

Нет, этого на самом деле как раз и не было, настоятель говорил лишь, что все боялись за маленьких детей. Но когда толстый граф, у которого к тому времени было уже пятеро внуков и трое правнуков, записывал рассказ настоятеля, то образ волка, рвущего в куски младенца на глазах матери, так преследовал его, что показался настоящим воспоминанием, — и посему, в изысканных выражениях попросив у читателей прошения за то, что не имеет права умолчать о нижеследующем, в ужасающих подробностях описал смятение, волчий рык, крики жертвы, острые зубы и кровь на снегу.