Тилль

Когда толстый граф попытался реконструировать свой тогдашний путь полвека спустя, то преклонный возраст не позволил ему восстановить очередность событий. Чтобы скрыть неуверенность, в этом месте мемуаров он прибегает к цветистому отступлению, посвящая семнадцать с половиной страниц крепкой дружбе истинных мужей, скачущих плечо к плечу навстречу опасности, зная, что опасность сия или погубит их, или сплотит навсегда. Это отступление прославилось, несмотря на то, что не содержит ни йоты правды: на самом деле ни с кем он не подружился. Обрывки бесед с секретариусом он при сочинении мемуаров еще не совсем забыл, но что до драгунов, то он и имена их еле помнил, не говоря уж о лицах. Помнил только, что один из них носил широкополую шляпу с серо-красными перьями. Но вот что он не забыл, это глинистые полевые тропы и стук капель по капюшону; он видел и слышал их, будто все это было вчера. Он помнил, как плащ его отяжелел от дождя и как он осознал тогда: нет на свете вещи столь мокрой, чтобы она не могла стать еще мокрее.

Когда-то здесь стояли леса. Но думая об этом в седле, чувствуя, как ноют спина и натертые ягодицы, толстый граф никак не мог представить себе, что эти леса уничтожили люди. Война казалась ему чем-то нерукотворным, как ветер и дождь, как море, как высокие скалы Сицилии, виденные им в детстве. Эта война была старше него. Она то росла, то уменьшалась, ползла то туда, то сюда, опустошила север, подалась на запад, протянула одну руку к востоку, другую к югу, потом налегла на юг всем своим весом, а затем перевалилась на некоторое время на север. Конечно, он знал людей, помнящих время до войны, хотя бы собственного отца, мирно ожидающего смерти в их тирольском загородном поместье Роденегг, кашляя, но в бодром расположении духа, так же, как и сам толстый граф будет, кашляя и сочиняя мемуары, ожидать смерти в том же поместье за тем же каменным столом. Отец однажды беседовал с Альбрехтом фон Валленштейном — великий и мрачный муж жаловался на влажную венскую погоду, и отец сказал, что к погоде привыкаешь, а Валленштейн ответил, что не желает и не собирается привыкать к такой дряни, а отец собирался крайне остроумно парировать, но Валленштейн уже бесцеремонно отвернулся. И месяца не проходило, чтобы отец не находил повода поведать об этой встрече, как не упускал возможности упомянуть и о том, что несколькими годами раньше видел и несчастного курфюрста Фридриха, что вскоре принял богемскую корону и тем самым развязал великую войну, и был изгнан с позором, пробыв королем одну-единственную зиму, и в конце концов издох где-то на обочине, где и лежит без могилы и креста.

На следующую ночь они не нашли себе убежища. Улеглись в голом поле, закутавшись в мокрые плащи. Дождь лил так, что о костре и речи не было. Никогда еще толстый граф не чувствовал себя так скверно. Мокрый плащ становился все мокрее, словами было не выразить, как он пропитался водой, а тело постепенно погружалось все глубже и глубже в мягкую глину — может быть, эта трясина могла поглотить человека? Он попытался сесть, но безуспешно, глина держала его крепко.

Наконец дождь прекратился. Франц Керрнбауэр, кашляя, сложил в кучу несколько веток и стучал кремнем о кремень до тех пор, пока наконец не высек искру, а потом провозился еще целую вечность, дуя на ветки и бормоча волшебные заклинания, и вот в темноте затрепетали огоньки. Дрожа, они протянули руки к теплу.

Кони тревожно заржали. Один из драгунов встал, толстый граф не разглядел, кто именно, но видел, что драгун держал наперевес карабин. Тени танцевали в свете костра.

— Волки, — прошептал Карл фон Додер.

Они уставились в ночную тьму. Внезапно толстый граф преисполнился чувством, что все это сон, и чувство это было так сильно, что, когда он вспоминал потом ту ночь, ему казалось, будто в тот самый момент он проснулся при свете дня, выспавшийся, в сухой постели. Этого быть не могло, но дабы не совершать мучительных попыток восстановить, что же случилось на самом деле, он посвятил на этом месте дюжину страниц изысканно сложноподчиненным фразам о своей матери. Были они большей частью плодом фантазии, соединившей холодную и неприступную мать с образом любимой гувернантки, что была с графом нежнее, чем кто-либо еще в его жизни, кроме разве что хрупкой и прекрасной куртизанки Аглаи. Вернувшись после многословных и фальшивых воспоминаний о матери к путешествию, он оказался уже в седле, проехав Хаар и Байербронн, а за ним драгуны вели беседу о магических формулах для защиты от шальных пуль.

— А если кто метко прицелится, тут уж ничего не попишешь, — сказал Франц Керрнбауэр.

— На такой случай есть особо сильные заговоры, — возразил Конрад Пурнер, — самые секретные. Даже от пушечных ядер помогают, сам видел, под Аугсбургом. Рядом со мной один пробормотал такой заговор, я думал, он помер, а он возьми да и встань, как новенький. Только слова я не разобрал, вот беда.

— Если особо сильный заговор, тогда да, — согласился Франц Керрнбауэр, — если очень дорогой. А простые заговоры, как на рынке продаются, от них толку мало.