Тим

Раздев Мэри, он положил ее руки себе на плечи и обнял. Она охнула, открывая глаза. Впервые в жизни она прижималась к голому мужскому телу, и ей ничего не оставалось, как отдаться на волю своей чувственности. Мэри пребывала в состоянии, подобном гипнотическому трансу, словно грезила наяву, но эта греза была более осязаемой и реальной, чем весь мир за границами темноты под кронами камфорных лавров. Неожиданно шелковистая кожа под ее ладонями обрела форму и плоть: тело Тима. Придавленная им к земле, она обнимала его, и это было фантастическое ощущение: ничего более желанного жизнь не могла бы преподнести Мэри. Подбородок Тима колол ей шею, пальцы впивались в ее плечи, его пот стекал с нее. Она осознала, что его переполняет бездумный восторг, который передался и ей. И было не важно, молодая у нее кожа или старая. Главное, что Тим находился в ее объятиях, сливался с ней, и это она, Мэри, дарила Тиму блаженство, столь полное и безотчетное, что он отдавался ему со всей своей природной естественностью, освободившись от цепей, которые всегда будут сковывать ее.

Глубокой ночью, когда неясный шум дождя, лившего в западной стороне, стих за горами, Мэри отодвинулась от Тима, подобрала с земли одежду и, прижимая ее к груди, склонилась над ним.

– Пойдем в дом, сердце мое, – прошептала она. – Скоро начнет светать, пойдем.

Он тотчас встал, взял ее на руки и понес в дом.

В гостиной по-прежнему горел свет. Мэри один за другим погасила все светильники. Войдя в спальню, Тим положил ее на кровать и уже готов был уйти, но она его остановила.

– Тим, ты куда? – Мэри подвинулась на кровати, освобождая для него место. – Это теперь и твоя постель.

Он лег рядом. Мэри положила голову ему на плечо и стала медленно поглаживать грудь. Внезапно Тим будто окаменел, затаив дыхание. Мэри тоже замерла, ее глаза наполнились страхом. Не в силах больше выносить это, она приподнялась на локте и включила лампу на тумбочке.

С момента их встречи на террасе Тим не произнес ни слова, а ей внезапно до нестерпимости захотелось услышать его голос. Если он сейчас не заговорит, она поймет, что Тим где-то далеко, не здесь.

Он лежал с широко раскрытыми глазами и смотрел на нее, даже не моргнув от неожиданно вспыхнувшего яркого света. Его лицо, печальное и суровое, приобрело новое, незнакомое ей выражение зрелости, которого прежде она не замечала. Значит, она была слепа или его лицо изменилось? Тело Тима больше не было чужим или запретным для нее. Она могла смотреть на него открыто, с любовью и уважением, ибо оно принадлежало существу, столь же живому и целостному, как она сама. Какие синие у него глаза, как изящно очерчен контур губ, как трагична крошечная морщинка у левого уголка рта! И как же он молод, как молод!

Тим моргнул, переводя взгляд с некой незримой точки в бесконечности, которую видел только он, на лицо Мэри. Рассматривая усталые, истерзанные тревогой черты, припухшие от его поцелуев губы, кончиками пальцев он ласково провел по ее упругим округлым грудям.

– Тим, почему ты молчишь? – спросила Мэри. – Что я сделала не так? Ты мною разочарован?

Его глаза наполнились слезами, которые заструились по щекам, капая на подушку, но на сладостных чудесных губах расцвела улыбка, а рука крепче стиснула ее грудь.

– Однажды ты мне сказала, что от счастья люди плачут. И вот смотри, Мэри, я плачу! Я так счастлив, что плачу!

Облегченно выдохнув, она рухнула ему на грудь.

– Я думала, ты сердишься на меня!

– На тебя? Мэри, я вообще не могу сердиться на тебя. Я не сердился на тебя даже тогда, когда думал, что я тебе не нравлюсь.

– Тогда почему ты молчал весь вечер?

– А я должен был что-то говорить? – удивился Тим. – Я не знал, что я должен разговаривать. Когда ты вернулась, я не знал, что сказать. Думал только о том, чтобы сделать все, о чем говорил мне папа, пока ты была в больнице. А потом, когда стал делать, мне уже было не до разговоров.

– Папа тебе говорил?

– Да. Я спросил у него: теперь, когда мы поженились, грех ли это будет, если я тебя поцелую? И он ответил, что, раз мы поженились, это вовсе не грех. И объяснил про многое другое, что я должен делать. Сказал, я должен знать, что делать, иначе причиню тебе боль и ты будешь плакать. Мэри, а я не хочу, чтобы ты плакала из-за того, что я причинил тебе боль. Я не причинил тебе боль, ты не плакала, нет?

– Нет, Тим, – рассмеялась она, крепко обнимая его. – Ты не причинил мне боль, и я не плакала. Это я сама была как неживая. Считала, что вся ответственность лежит на мне, и боялась, что не справлюсь.

– Мэри, тебе правда не было больно? Папа говорил, чтоб я постарался не причинить тебе боль.

– Тим, ты был великолепен. Мы с тобой находились в хороших руках, в твоих неискушенных руках. Я очень тебя люблю!

– Слово «люблю» лучше, чем «нравится», да?

– Если оно употреблено к месту.

– Мэри, я его буду говорить только тебе, а всем остальным – что они мне нравятся.

– Так и должно быть, Тим.