Тимбервольф

– Месяц, – не дослушав меня, отрезал тот, и я, боясь выдать свои эмоции, с облегчением вздохнул. – Но если ты не уложишься в срок, – неожиданно министр сменил тон разговора, перейдя на Ты, и в его голосе послышались стальные нотки, – обещаю тебе, что прослежу за тем, чтобы ты закончил офицерскую карьеру в должности вшивого тюремного врача. И это в лучшем случае, – я поднял на него глаза и похолодел от злости, горевшей в его глазах. – А в худшем – оформлю тебе бессрочную прописку в одном из этих ваших вонючих бараков.

***

– Доктор, – Александра, заметив открывшиеся глаза эскулапа, тактично прокашлялась, – вы можете говорить?

– Думаю да, – он перевел усталый взгляд на Александру. – Не обращайте внимания, я в последнее время спонтанно проваливаюсь в сон, – с горькой иронией добавил он. – Будь неладна эта болезнь, – совсем тихо сказал он и натянуто улыбнулся.

– Это ничего. Я понимаю. Но, доктор, – вкрадчиво произнесла Александра, словно боясь спугнуть здравомыслие во взгляде Эскулапа, – ваши воспоминания – это, конечно, интересно и познавательно. Но оставьте их для своих будущих мемуаров.

– Шутить изволите, – Эскулап засмеялся, и от его смеха, напоминающего скорее карканье старого ворона, по позвоночнику Александры пробежал неприятный холодок.

– Куда больше меня интересует Дельгадо, – тихо произнесла она, – рассказывайте все, что знаете, у нас немного времени.

– Дался вам этот засранец, – лицо Эскулапа скривилось, – чувствую, Симон, у вас с ним своеобразные отношения, – он ехидно взглянул на нее, – что я могу о нем сказать.…Сколько помню его, высокомерная ухмылка никогда не сходила с его губ. Всегда ставил себя выше других. Умник. И женщины. Ни одну не пропускал. Даже на мою жену заглядывался.

– Доктор, меня мало интересуют сексуальные похождения Дельгадо, – она с явным омерзением, грубо прервала доктора. – Мне нужны подробности проекта: имена, должности, специализация, и, в конце концов, как Адриано смог завербовать вас.

Эскулап недоуменно посмотрел на Александру.

– Право, Симон, неужели вы так и не поняли? – он откровенно изумился, но заметив её озадаченный вид, противно захихикал, заставив Александру брезгливо поморщиться. – Великая Александра Симон находится в затруднении. Ну, надо же, – Эскулап прокашлялся и поманил пальцем врача, который замешкавшись, всё же закрыл рот пациенту кислородной маской.

– К Лисёнку попали архивы концлагерей, – шепотом произнесла она. – Конечно же. И документы, подтверждающие причастность вашего института к опытам над людьми. – Эскулап, молча согласившись, моргнул глазами. – Теперь понятно, как смог уговорить вас Дельгадо, – задумчиво сказала она.

– Я военный преступник, Симон, – Эскулап сам снял маску, отмахнувшись от врача. – После окончания войны обе стороны, как вы знаете, обменялись списками военных преступников, и заверениями, что будет сделано всё возможное для поиска и поимки таковых.

– Неужели Дельгадо уже тогда взял вас на прицел?

– Не думаю, – покачал головой Эскулап, – зеленый еще он тогда был. Ближе к истине другая версия. Выдав меня, пришлось бы выдать еще с десяток генералов и политиков разного уровня. Обоим сторонам было выгодно, чтобы вещи, творившиеся в концлагерях, были как можно скорее забыты. С другой стороны, гораздо проще было бы удалить меня, как воспалившийся на заднице чирей. Вот тут-то я теряюсь в догадках, каким образом моей шее удалось уклониться от петли правосудия, – доктор примолк, вернув на лицо кислородную маску.

– Но это не всё, что вы хотели сказать, не так ли, Эскулап? – глаза Александры хищно свернули, и она решила, что пора брать доктора за горло, – вы ни за что не разубедите меня в том, что существовало еще что-то. Что-то, что стало для вас, человека потерявшего страх перед судом и смертью, которые вы, несомненно, восприняли бы с удовлетворением, решающим аргументом. Так что это было, профессор? – Александра низко склонилась над Эскулапом, так низко, что почувствовала его зловонное дыхание. Эскулап взглянул на нее с удивлением, смешанным со страхом, и еще что-то было в его глазах, нечто неуловимое. Возможно чувство, о существовании которого он уже начал забывать. Наверное, это было ощущение откровения, способного родиться лишь в момент наивысшего переживания, даже если этим переживанием была близость смерти. И, скорее всего, чувство предвкушения законченности картины, удовлетворения от правильности и гармонии сложившегося момента. Всё устроилось, как и должно было, и последний кусочек мозаики занял свое пустующее место.