Тимбукту

Дело не в том, что собачья гостиница представлялась ему таким уж плохим местом: Мистер Зельц прекрасно понимал свою неправоту, и когда Алиса и Дик отвезли его туда утром семнадцатого декабря, он вынужден был признать, что Полли хорошо позаботилась о нем. «Собачья гавань» ничем не напоминала «Синг-Синг», или «Чертов остров», или какой-нибудь другой концентрационный лагерь для брошенных и несчастных животных. Расположенный в сельской местности на участке в двадцать четыре акра, который некогда являлся частью большой табачной плантации, этот четырехзвездочный собачий отель способен был удовлетворить прихоти самых избалованных домашних любимцев. Уютные спальные вольеры располагались вдоль восточной и западной стен просторного амбара из красного кирпича. Их было шестьдесят — отдельный вольер для каждого постояльца, причем гораздо более просторный, чем конура Мистера Зельца. Их не только чистили ежедневно: каждый вольер был снабжен мягкой, свежевыстиранной подстилкой и резиновой игрушкой для жевания в виде косточки, кошки, мышки — в зависимости от вкусов клиента. Сразу же за задней дверью амбара находился огороженный круговой участок в два акра, который служил для дневных прогулок. По желанию предоставлялось диетическое питание и раз в неделю — бесплатное купание.

Но все это не имело никакого значения, по крайней мере для Мистера Зельца. Окружавшая его роскошь не производила на него впечатления, ничто не вызывало у него ни малейшего интереса, и даже после того как его представили владельцам и служащим отеля — все как один были заядлыми собачниками, — у него так и не возникло желания остаться. Это, разумеется, не остановило Дика и Алису: они все равно уехали. Мистеру Зельцу хотелось выть от того, как подло они поступили, даже несмотря на то что он видел в глазах Алисы, когда та прощалась с ним, слезы любви и горя. На свой грубоватый лад грустил, оставляя Мистера Зельца, даже Дик. Наконец фургон Джонсов промчался по грязному проселку и скрылся за главным зданием. Провожая его глазами, Мистер Зельц впервые начал понимать, в какую историю он попал. Дело было не в том, что у него на душе кошки скребли, и даже не в страхе. Что-то неприятное творилось с ним самим, зрело внутри и готово было вот-вот прорваться и лопнуть. Голова болела, желудок пылал, и слабость охватила колени, так что стоять он почти не мог. Ему дали еду, но его тошнило от одной мысли о ней. Ему предложили кость, но он отвернулся. Он хотел только пить, но когда принесли воду, он сделал два глотка и больше не стал.

Клетка его располагалась между скулящим десятилетним бульдогом и приторной золотистой лабрадоршей. Обычно такая крупная сука немедленно провоцировала у него ожесточенный нюхательный рефлекс, но в тот вечер он лишь мельком отметил ее присутствие и тут же, рухнув на подстилку, впал в беспамятство. Находясь в бессознательном состоянии, он увидел во сне Вилли; это случалось с ним и раньше, но если прежде хозяин являлся с отеческим поучением или ободрением, то теперь он предстал перед Мистером Зельцем в гневе. Возможно, дело было в лихорадке, сжигавшей внутренности пса, а может, что-то случилось с хозяином в Тимбукту и теперь Мистеру Зельцу явился не тот Вилли, которого он знал и живым, и мертвым последние без мала восемь лет, а другой — мстительный и саркастический, Вилли-демон, Вилли, начисто лишенный доброты и сострадания. Бедный Мистер Зельц так перепугался, что не удержался и в первый раз за всю свою взрослую жизнь сходил под себя.

Хуже всего было то, что фальшивый Вилли выглядел точь-в-точь как настоящий и одет был в тот же самый поношенный костюм Санта Клауса, который Мистер Зельц видел на хозяине каждое Рождество в течение семи лет. Но самое страшное заключалось в том, что действие во сне происходило не в одном из знакомых мест, вроде вагона подземки, а прямо здесь и сейчас, вот в этой клетке, где находился Мистер Зельц. Пес закрыл глаза, а потом открыл их: Вилли сидел перед ним в углу, прислонившись спиной к прутьям.

— Я повторять не собираюсь, — начал он, — поэтому сиди и не щелкай пастью. Ты сделал из себя посмешище, отвратительное посмешище, и отныне я запрещаю тебе даже думать обо мне. Запомни, шавка, прибей эти слова гвоздями к дверям и не смей вспоминать мое имя — ни всуе, ни в молитве, ни под каким видом. Я умер и хочу, чтобы меня оставили в покое. Все твои стоны, все твои сетования — думаешь, я их не слышу? Да я от них устал, шавка, и больше я тебе уже никогда не приснюсь. Ты понял, дебил? Оставь меня в покое! У меня теперь есть новые друзья, и я не нуждаюсь в твоих услугах. Усек? Не смей ко мне больше носа показывать — между нами все кончено!