Тимош и Роксанда

Князь Иеремия бежал легко, и, обернувшись, Павел понял: казаки не догонят. И в тот же миг Вишневецкий кубарем покатился по траве, вскочил, ойкнул, заскакал, беспомощно озираясь по сторонам, и остановился, с ужасом глядя на вырастающую из-под земли лавину чужих лошадей.

Павел Мыльский вернулся.

— На закорки!

Подхватил князя за тощие ляжки, побежал, сначала не чувствуя груза, но уже через минуту пот заливал ему глаза.

«Не добежать!» — думал Павел, но бежал, ловя подгибающимися ногами землю.

— Богородица! Помоги! — прошептал он.

В глазах было совершенно темно, но он бежал, бежал, бежал.

— Матушка, где ты? Помолись! Помолись за меня!

Обернуться назад он не мог и бежать уже не мог. Он шел, вцепившись в ношу, хотя слышал, что князь что-то говорит ему, что-то кричит.

Рухнул на землю. И в это время с вала ударили свои пушки.

Князь платком отер пану Мыльскому лицо.

Они лежали в двадцати шагах от вала, и смертоносный град летел над ними на казаков.

— Вы спасли мне жизнь! — сказал князь. — Кто вы?

— Пан Мыльский, ваша милость.

— Мыльский? Мне знакома эта фамилия.

— Вы изволили спалить наше родовое село Горобцы.

— Ах, Горобцы! — Князь не без удивления посмотрел в лицо молодого офицера. — Вы не мстительны.

— Мы на войне, — сказал пан Мыльский.

— Когда все это кончится, я позабочусь о вас, ротмистр, — сказал князь Иеремия.

— Давайте уходить ползком. За нами, кажется, все-таки увязались.

В только что отрытых окопах накапливались казаки.

— А все же мы им задали! — сказал князь Иеремия и улыбнулся жестокой своей улыбкой.

Казаки, совершив более десятка приступов, перестали атаковать польский лагерь. Предоставили воинству Вишневецкого помереть от голода и болезней.

12

Князь Дмитрий проверил посты и, завернувшись в плащ, сидел под деревом, расщепленным надвое казачьим ядром.

Это была живучая ива. Она зеленела обеими половинами, и князь Дмитрий радовался тому. Он примерялся к дереву своей человеческой жизнью. Ему очень хотелось, чтобы с ним произошло то же самое, если пуля, ядро или сабля не минуют его. Никогда еще князь Дмитрий не думал всерьез о том, что он, молодой совсем человек, который так все умеет чувствовать: неправду жизни, ее красоту, величие и всю низость ее, все ее смертные грехи, от которых он избавлен совестливостью, высокой любовью, ответственностью перед собой, людьми и Богом, — вдруг перестанет быть. Княжна Роксанда будет, а он — нет. Петр Потоцкий будет, а он — нет. Даже этот чурбан Тимош, который, может быть, сидит теперь за этим вот болотом и целит ему, князю, в лоб, — Тимош будет, все будет.

Лягушки заходились счастливыми трелями. Было влажно, тепло, молодой месяц, искупавшись в облаках, обещал дождливую погоду.

Глаза смыкались. Встал с земли, чтобы одолеть сон. Покосился на дядины виселицы. Князь Иеремия не посмотрит, что племянник, — вздернет за нарушение воинского долга и будет прав.

«Перед кем? — спросил себя князь Дмитрий. — Перед войной он будет прав, но не перед миром, не перед жизнью».

Во тьме двигались какие-то люди.

— Кто идет? — спросил он негромко, но властно.

— Белая овечка, — сказали ему пароль, и князь Дмитрий узнал дядю. — Кто дежурный офицер?

— Князь Вишневецкий! — ответил Дмитрий, не подходя.

— Князь, я доволен вами, — сказал дядя. — Подойдите ко мне.

Дмитрий вышел из темноты и разглядел, что около дяди стоит здоровяк-крестьянин.

— Не узнаете? — спросил крестьянин. — Пан Мыльский, честь имею!

— Тихо, — оборвал князь Иеремия и спросил Дмитрия: — Как на болоте?

— Лягушки квакают.

— Если квакают, значит, спокойно. С Богом! — обнял пана Мыльского. — Никому нашего дела не перепоручайте. В ставке короля сидят изменники. Сами ему все расскажите. Все как есть, всю правду о нас.

Телохранитель князя Иеремии передал пану Мыльскому торбу и шест. Пан Мыльский постоял еще мгновение и пошел в темноту. Зачавкала болотная жижа.

За буграми у казачьего костра пел кобзарь. Наверное, часовые врага тоже разгоняли сон.

Ой, Морозе, Морозенко, ты славный козаче,
За тобою, Морозенко, вся Вкраина плаче.

«Вот уже и песню о герое сложили, — подумал князь Дмитрий. — А ведь обо мне не споют, и даже о дяде не будет песен».

13

Пан Мыльский провалился по пояс. Понял — засасывает. Распластался на жиже, оперся грудью на шест. Шест не тонул, держал. Пан Мыльский принялся по дюйму вытягивать себя из ловушки. Не торопился. Обломись шест — и спасения ждать не от кого.

Туман закрыл все болото, но пану Мыльскому нужна была теперь только его спасительная кочка, в которую упирался шест. Он наконец вытянул из трясины ноги, дотянулся до кочки и, обхватив ее руками, засмеялся от радости. Спасен! Он смеялся без истерики. Просто ему было очень хорошо, что он вылез на твердь, но «спасен» — сплошная бессмыслица. Ведь за болотом — казачий лагерь!

До берега оставалось шагов пятьдесят, однако рассвело, и, добравшись до камышей, он залег на дышащем островке.

Едва взошло солнце, как землю качнуло от дружного залпа казачьих пушек.

— Опять! — сказал себе пан Мыльский и заснул.