Тёмная сторона Москвы

Остальные разошлись по своим маршрутам: кто отдежурил – домой ушел, кто на дежурство – в ординаторскую отправился делами заниматься.

Наступил вечер. Лешенька плотно поужинал больничной манной кашей – нарубался и за себя, и за всех больных из своей палаты, которые пока что только внутривенно пищу принимали, а до каши еще недовыздоровели. Лешка бы и больше смолотил, но больше не было.

Впрочем, и так неплохо. Закусил Лешенька манку двумя бутербродами с маслом, запил все горячим чаем, который слегка отдавал запаренным веником, но зато был сладкий-пресладкий, и – счастливо вздохнул.

Не то что в общаге – жрать нечего, кругом орут, вьетнамцы тухлую селедку жарят… Тут вон как тихо – люди кругом спокойные. Все на ладан дышат. И дышат-то тихо-о-онечко!

Аппарат искусственного дыхания, подключенный к больному на второй койке, уютно щелкал чем-то там и мигал в сумерках зелеными огоньками. Другой стоял у соседней стены, темный и неактивный – его, как знал Лешенька, подключить подключили, но еще не использовали. Не могли инструкцию как следует прочитать: агрегат был зарубежный, из самой Японии.

«Из самой Японии», – подумал Лешенька. Начал представлять себе эту далекую страну Японию и неприметно для самого себя уснул. Приснилось ему сущее непотребство: желтолицые и узкоглазые люди – вероятно, японцы – вкручивали мертвым уже больным в головы какие-то винтики и колесики, отчего мертвецы вдруг вставали и шли, голые, синие, прямо с анатомических столов плясать куда-то на сцену. Как понял Лешка: демонстрировали успехи медицины. Только никого такие успехи почему-то не радовали, а, наоборот, пугали. Скорее всего, потому, что восставшие от японской технологии мертвецы отрастили себе, все как один, длинные-предлинные хвосты с кисточкой на конце, как у львов. И пока плясали – кисточки лихо вертелись над их страшными пустыми лицами, а потом опускались на пол, издавая какой-то особо противный звук с металлическим привкусом: шварк-цварк… швар-цварк… И незаметно, незаметно, шажок за шажком всё приближались к беззащитно лежащему на шестой койке Лехе: мёртвые синегубые граждане с хвостами и хищный японец с зубчатой анатомической пилой для вскрытия. Глаз японца был прищурен и черен, и в нем не было совершенно никакого зрачка. Шварк-цварк…

Тем временем добросовестный Максим Николаевич сумел достигнуть желаемого: он таки уломал несговорчивого и вредного Костопарчева выполнить немедленно вскрытие покойного Пантелеймонова из шестой. Добился он этого изощренной хитростью своего ума и нечеловеческими усилиями: вместе с Костопарчевым выпил водки и пообещал присутствовать на процедуре вскрытия.

К моргу Максим Николаевич более-менее притерпелся еще в студенческие времена, но водку почти не пил. Поэтому, глядя на окровавленные руки патологоанатома, погруженные по локоть в разверстую грудь покойного, испытывал дурноту и сильное желание обняться с унитазом.

Самое обидное, что все муки были напрасны: Костопарчев, въедливо расковыряв труп умершего, ничего, кроме диагностированного в карте заболевания, не отыскал в нем нового. Хотя от диагностированного покойник так скоро умереть не мог – по-любому у него в запасе было еще лет на десять возможностей.

– Практически здоров! – констатировал патолог. – Хотя и помер.

Если б не окровавленный фартук, Костопарчев выглядел бы точной копией военкоматского врача. Такая стойкая убежденность в диагнозе характерна именно для этих двух видов медиков – военкоматского врача на медкомиссии и патологоанатома в морге.

– Но отчего же он умре? – невнятно пробормотал заплетающимся языком Максим Николаевич.

– Умре он… А я скажу тебе – отчего умре! Хочешь на спор? – хитро прищурился Костопарчев. Он раздухарился от живого общения с живым человеком и от выпитой водки и залихватски смотрел теперь на мир.

Максим Николаевич согласно икнул.

Тогда Костопарчев скинул оставшиеся ненужными кишки Пантелеймонова в поганое ведро, кое-как затолкал разлезшиеся по столу внутренности покойника обратно в грудную клетку, заметал наскоро разрезы на груди и обошел вокруг стола, задумчиво почесывая подбородок. Примерно так чешутся все Гамлеты в сцене с Йориком. Но Костопарчев – это надо признать – во всем был оригинал. Своего Йорика – Пантелеймонова – он не только потрогал, подергал и порезал, он его еще и понюхал. Зачем-то подошел к голове и понюхал губы и волосы.

– Точняк! – сказал Костопарчев. – От удара скончался.

– Сердце? – не понял Максим Николаевич.

– Не, электричество! Вон, смотри – волос паленый, чуешь? Ты занюхни!

Максим Николаевич послушно занюхнул и почему-то протрезвел. («Когда пьешь – надо портянкой занюхивать», – вспомнились ему добрые советы отца, сельского фельдшера.)

И тут в голове умного ординатора и аспиранта что-то щелкнуло.

«Господи! Да это ж японский адский агрегат!»

Максим Николаевич в секунду вспомнил все. И понял. Даром что пьян.