Тёмный

Был разговор! Она хочет ему что-то сказать. Он облегченно вздохнул. Неужели вдалеке забрезжил свет? Мысли о том, что скоро жизнь войдет в привычную колею, наполнили силой его обмякшее тело. Герман поднялся. Кутаясь в одеяло от утренней прохлады — окно, оказывается, всю ночь было открыто настежь — Герман направился на кухню.

Пальцы потянулись к выключателю. Щелк — и родная люстра с абажуром, похожим на колокольчик с бахромой, отозвалась желтоватым электрическим светом.

Пряный аромат кофе с корицей — вот, что отрезвит ум и выветрит ночной кошмар из головы. Герман иногда с ужасом думал, что же будет, если кофе когда-нибудь потеряет свою волшебную животворящую силу? Как же различать зыбкую границу сна и яви, освежать ум и прояснять сознание? Чем еще, если не кофе, обозначать начало нового дня?

В осевшей пыли на рабочем столе еще жил призрак вчерашнего дня, дремал на серой бумаге загадочной бандероли. Бандероль! При взгляде на нее Герман поморщился. Его словно окунули в мутную воду, смердящую и застойную. Таким сейчас он представлял себе кабинет завкафедрой. Снова захотелось очиститься.

Постепенно события ушедшего дня вереницей выстроились в ряд — Герман вспомнил и про Олега, и про странный разговор, потерянные лица студентов. Они все стояли здесь, перед ним — не вычеркнуть, не стереть из памяти. «Третий день, — сообразил он, — третий день сегодня».

Руки нехотя потянулись к коробке. Под грубой бумагой оказалось что-то вроде футляра, а внутри — удивительная вещь. Ничего подобного Герман в руках еще не держал.

Он никогда не был ни ценителем, ни знатоком оружия. В армии служить не довелось. Да и тяги к всевозможным мужским забавам — охоте, рыбалке, стрельбе, метанию ножей — он не испытывал. Но эту тяжелую из холодного металла штуку выпускать из рук совсем не хотелось.

Старинный, по всей видимости, века девятнадцатого, кинжал в богатых, покрытых серебряной чеканной зернью, ножнах походил скорее на произведение искусства. Зеркальная поверхность лезвия сверкала на солнце. Чьи-то руки щепетильно следили за оружием — начищен до блеска. На головке рукояти в обрамлении чеканного кудрявого узора восседал черный плоский жук. Расправленными крыльями, украшенными бирюзовой глазурью, он держал над своей головой красный круг. Эмблема приковывала взгляд. «Скарабей, что ли? — рассматривал Герман необычный символ. — Где-то я уже видел подобное».

От любования необычным подарком отвлек звонок. Олечка — аспирантка:

— Похороны сегодня в двенадцать. Придете? Адрес только запишите.

Кинжал так и остался ловить солнечные блики своим холодно-зеркальным лезвием чуть поодаль от ноутбука на рабочем столе.

А Германа снова подхватила волна вчерашнего водоворота событий и понесла на своем хребте по адресу, нацарапанному на скорую руку.

Всегда ощущается какой-то второй кожей, когда в доме покойник. Охота спрятать лицо в воротник, натянуть рукава подлиннее, чтобы ни один кусочек тела не пропитался этим запахом смерти. Еле уловимо он парит уже на подходе к дому. И кажется, что этот ползучий аромат просачивается в каждую пору, пропитывает тебя с каждым новым глотком воздуха.

Герман не любил прощания. И гробов с детства боялся. Обшитый бордовым бархатом ящик вызывал необъяснимый мистический ужас. Вот и сейчас напуганный мальчик с опаской выглядывал из-под насупленных бровей взрослого преподавателя.

Уже на подступе к квартире, на лестничном пролете, доносились всхлипы, вздохи и тихое перешептывание. На пороге толпились студенты. Девчонки мялись, не решаясь зайти внутрь. На бледных лицах выступал страх — страх взглянуть на молодую, но прервавшуюся жизнь.

— Говорят, надо за ноги потрогать, тогда сниться не будет, — донеслось из толпы.

Герман подошел ближе. Возложив к ногам покойного студента две красные розы, он обвел взглядом присутствующих. Раскрасневшиеся и опухшие щеки Ирки Кастинцевой то прятались, то выныривали из-за плеча женщины, словно черным истуканом стоявшей у гроба, — казалось, она замерла и превратилась в столп. Ни дыхания, ни движения — ничего. Словно жизнь испарилась из этого хрупкого тела. Темная вуаль скрывала от всех глаза, но скользящие по щекам слезы выдавали зажатую внутри боль.

«Наверно, мать», — подумалось Герману.

Мрачной вереницей люди потянулись к выходу. Бледнолицые ребята, стиснув губы, несли на своих плечах немой груз.

Небо хмурилось, одаривая землю серой моросью. Герман продрог. Он терпеть не мог раннюю весну с ее сыростью и слякотью. Завывание ветра, словно церковный хор вдалеке взял высокую ноту за упокой, проносилось над кладбищем.

Герман стоял, кутаясь в легкий плащ, и смотрел на свежую могилу. Коллеги-преподаватели почему-то держались на расстоянии и лишь изредка бросали на Германа косые взгляды.

— А эта… так и не пришла, представляете? — раздался знакомый голос за спиной.

Ирка будто подкралась сзади.

— Кто не пришла? — переспросил Герман.

— Ну подружка его новая. Хотя подружкой назвать ее сложно. — Ирка поморщилась, предусмотрительно огляделась по сторонам и шепотом добавила: — Она вроде как старше его была. Намного.