Тёмный

— Эх, неприятная эта штука, — насупив брови, говорил заведующий, — понимаешь, какая тут вещь, будут теперь ходить тут, все вынюхивать, причины выяснять. Ну, в общем, как тут у него с преподавательским составом отношения складывались, с сокурсниками. Не было ли нарушений, ущемлений личности и все такое, понимаешь?

Герман слегка кивнул. Разговор ему был неприятен. Но еще больше настораживало то, куда клонит начальник. Пальцы судорожно стали натягивать рукава пиджака. Привычка эта глубоко и, казалось, навечно въелась в германовскую натуру. То ли оттого, что ростом он вышел высоким и все рукава всегда были чуть-чуть коротковаты, то ли из-за неуверенности в себе, но отделаться от навязчивого движения Герман не мог.

— Так вот, — лицо заведующего становилось мрачнее, — в интересах университета, да и нашего с тобой, чтобы вся эта история как можно быстрее утихла. Поэтому надо все преподнести так, чтобы не было никаких неясностей, понимаешь?

— Хм… Не совсем. Что значит — преподнести? От нас-то что зависит?

— Ну-у-у, — протянул Степан Федорович, — от нас многое зависит. Вернее, от наших слов. Скажем мы, например, что Мартынов был вспыльчив и неуравновешен, то уже не будет сомнений, что он сам руки на себя наложил.

— В каком смысле?

— Ну а что ты хочешь? Чтобы тут ходили и выясняли на предмет профпригодности преподавательского состава? Нарушения бы вынюхивали или еще чего?

— Так мы-то тут при чем? И зачем врать? Он был вполне нормальным парнем, умным, талантливым! — не выдержал Герман. Разговор явно принял самый неприглядный оборот, и хотелось уже уйти из этой душегубки как можно быстрее.

Теперь Герману стало понятно возмущение ребят. Мерзкое это дело — оговаривать того, кто уже не в силах оправдаться.

— Я понимаю, мне тоже нравился этот паренек, но его же все равно не вернуть. — Дыхание у заведующего стало прерывистым. Казалось, круглый живот, второй подбородок и пышные обвислые щеки мешали воздуху добираться до легких, и он прорывался с большим усилием. — А нам ни к чему лишние проблемы. Тем более скоро защита дипломов, работы невпроворот.

— Ты, Степан, можешь говорить что хочешь. А я наговаривать на мальчишку не буду, — отрезал Герман и встал, собираясь тут же незамедлительно покинуть помещение.

— Погоди, — проскрипел начальник, — у меня еще не все.

Герман застыл вполоборота.

— Вот, тут тебе передали. — И Степан Федорович достал из ящика тумбочки небольшую коробочку, обернутую в грубую серо-коричневую бумагу, перевязанную лентой.

— Что это? — удивился Герман.

— Не знаю, в пятницу еще заходил мужик один, ну представительный такой. Я его еще с тобой как-то видел. Кто-то из твоих знакомых. Вот, передать просил. Сказал, что торопится, а у тебя консультация как раз была.

Остаток дня Германа не покидали мысли о студенте. «Как жаль, как жаль, — крутилось в голове, — ведь у него могло быть прекрасное будущее». Герману хотелось скорее в душ — смыть противный осадок от разговора с заведующим кафедрой. Душа желала очиститься, словно ее изваляли в чем-то непотребном.

Марина так и не позвонила.

«Может, набрать самому? Хотя… Нет! Это мне врали!»

И еще непонятная бандероль, увесистая, хоть и небольшая. От кого бы это могло быть?

4 глава Похороны

Квартира казалась необъятной для него одного. Германа не оставляло ощущение, что как только он встанет с кровати, то непременно заблудится и навсегда пропадет в этих пустых стенах. Без Марины здесь все выглядело мертвым, застывшим. Никакого уюта.

Марина… Герман вспомнил ночной разговор. Был ли он? Или это ясный сон помутненного рассудка? Пальцы нащупали холодный пластиковый корпус мобильного телефона. Взгляд побежал по строчкам журнала вызовов.

Да! Есть! Звонок от нее в «принятых», в два часа ночи. Значит, не приснилось.

Она вырвала его из скрипучего песнопения ржавых качелей. Вырвала легкой рукой, улыбающимися прозрачно-голубыми глазами, которые смотрели прямо в душу откуда-то издалека. Настолько издалека, что Герман не мог понять, снится ему этот голос или явь проступает сквозь мутную завесу сна. Чудился ему чужой потолок, насмехающийся пыльной известкой и манящий свисающей вниз веревкой, словно крысиным хвостом покачивалась она в такт заунывному напеву.

— Алло! Алло! Герман?

Сильнее застонали качели, будто сумасшедший ветер заламывал их ржавые суставы.

— Марина? Где ты, Марина? — И онемевшими, еще в оковах сна, руками сжимал он маленький корпус мобильного телефона: — Марина… Марина, знаешь, у меня студент умер…

Голос, словно с противоположного полюса вздохнул:

— Как ты?

— У меня студент умер, — твердил Герман и, крепко прижав к уху холодную трубку, слышал ее дыхание, совсем рядом, как раньше — на этой подушке. Протянуть руку и почувствовать ее тепло — так реально было когда-то… Но она дышала и сейчас дышит вместе с ним, в этом мире.

— Нам надо встретиться. Слышишь? Мне нужно тебе сказать…

— Что сказать?

— Я позвоню. Надо встретиться, — сказал тихий и мягкий голос.

— Где ты, Марина?

— Я позвоню…

Дыхание оборвалось. Но Герман чувствовал его там, за короткими гудками, на другом полюсе реальности.