Тёмный

Проскуров слегка запнулся. Его глаза пытались рассмотреть, что же там строчит следователь, шея вытянулась, и сам он, казалось, сейчас расстелется посреди стола. Но следователь поднял взгляд и строго посмотрел на собеседника. Завкафедрой громко сглотнул, потом, словно опомнившись, начал неуверенно:

— Д-да я бы не сказал… Извините, к-как вас величать?

— Денис Александрович.

— Да-да, Денис Александрович, совершенно верно. — Проскуров вытер ладонью капли пота со лба и продолжил: — Пятикурсники тут все глаза нам со своими дипломами намозолили. Все как на ладони. Да и самоубийство не каждый день бывает, знаете ли…

— А почему вы решили, что это самоубийство? — вдруг строго спросил следователь.

— К-как же? Так говорят…

— Кто говорит?

От удивления Проскуров уставил свои глаза на Гришина и не нашелся, что ответить. Промямлил только:

— Н-но как? Все говорят… Повесился, мол… А что, разве нет?

— А его сокурсники что говорят? Друзья-то были у него?

— Да тоже что повесился.

— А о нем что говорят? Как его характеризуют?

— Странный он какой-то был, понимаете?

— В каком смысле странный?

— Ну… — От напряжения Степан Федорович выпучил глаза, красные тоненькие прожилки опутали круглый белок.

Гришин отвел взгляд. Но на листке что-то начеркал, что еще больше взволновало завкафедрой.

За дверью послышались шаги, сначала отдаленные, они все больше набирали громкость, но у самой двери затихли. Кто-то мялся, не решаясь зайти. Гришин уставился на дверь. Проскуров тоже напрягся. Словно за дверью нависла неведомая опасность и вот-вот ворвется внутрь. В кабинете стало тихо. Только навозная муха навязчиво жужжала. Гришин невольно отметил про себя, что она такая же откормленная, как и хозяин кабинета.

Степан Федорович имел представление, что надо бы сказать следователю для того, чтобы разрешить, как ему казалось, этот неприятный вопрос раз и навсегда. Но представление это было уж больно в общих чертах. А когда следователь еще и вопросы начал задавать, так мысли и вовсе перепутались. Нужные слова не искались. Отчего нервишки начали сдавать. Но Проскуров был человеком неглупым, поэтому вскоре взял себя в руки и все-таки нашел убедительные аргументы.

— Понимаете, Денис Александрович, Олег был каким-то нервным. Уж больно он старался все делать на отлично, понимаете? Я бы сказал, неуравновешенный он был. — И лицо завкафедрой приняло вид глубокомысленный.

— И как проявлялась эта его неуравновешенность? — спокойным тоном спросил Гришин.

Проскуров нахмурил брови, сделал паузу, но про себя отметил, что надо было заранее предусмотреть подобные вопросы. Снова зажужжала муха. Завкафедрой ринулся ловить ее руками:

— Да что ж за зараза такая, поговорить спокойно не дает!

— Так, Степан Федорович, давайте ближе к делу! — одернул его следователь. — Вы можете привести примеры? Может, случаи какие?

— Да-да, конечно! Как же это… Ах да… Ну знаете, это видно, когда студент слишком старается. Ну нервный, одним словом.

— Хорошо, — вздохнул Гришин, — а кто мог знать его ближе?

— Дипломный руководитель — Темный Герман Петрович, — оживился Проскуров. — Знаете, мне не совсем удобно это говорить, но признаться, ради чистоты расследования и все такое… ну, вы меня понимаете?

Гришин кивнул и сделал знак рукой, чтобы собеседник поскорее уже переходил к делу.

— Но уж больно близки они были. И Герман Петрович как-то ну неприлично много уделял времени одному студенту. А ведь у него на курсе не только Мартынов учится. Понимаете? И к тому же…

Проскуров сделал паузу в расчете, что подобная недосказанность привлечет внимание следователя. Но Гришин продолжал так же пристально смотреть на собеседника. И завкафедрой пришлось продолжить:

— Темный сам какой-то странный, замкнутый, мероприятий корпоративных избегает, всех сторонится как-то… Зато статей много пишет. Тут у нас к нему претензий нет. В два раза больше научных работ выпустил, чем остальные преподаватели, представляете! Трудоголик. Для вуза это, безусловно, огромный плюс. Но ведь и что-то странное в этом есть, не находите? В общем, имейте в виду. Мне, конечно, очень неприятно, но я просто обязан предупредить. Ну вы понимаете?

Гришин чувствовал, как тягуче-липкий, спертый и просроченный воздух обволакивал его, унося ясность ума в неведанные дали. Мир сузился до пыльных стен этого заваленного бумагами кабинета и уверял его сальными глазками заведующего кафедрой университета, в котором Гришин никогда не учился, что все понятно. Что исключительно все он — следователь — должен понимать. Ну вы понимаете, да?

7 глава Вся жизнь — иллюзия, и только смерть реальна