Тирания веры

«Долгая жизнь и глубокая старость – это награда за трусость».

МАРКГРАФ ФАРВАЛЬД КАРОЛ

Мы оставили князя Тасу и леди Илиану в том душном кабинете. Сделать они ничего не могли, так что им оставалось лишь смотреть на необъятный безразличный город и ждать. Скорее всего, для них это было пыткой.

Для допроса Вонвальт оставил меня и сэра Герольда, а всех остальных отослал прочь. Когда мы приблизились к комнате, в которой держали Фулко, я увидела у двери небольшое столпотворение людей, облаченных в дорогие одежды, какие обычно носили врачеватели. Ближе всех к нам стояла женщина средних лет с длинными, преждевременно поседевшими волосами. Когда мы преодолели последние ступени лестницы, она заметила нас и отделилась от группы.

– Что произошло? – потребовал объяснений сэр Герольд.

– Попытка самоубийства, – коротко ответила врачевательница. Позади нее дверь в комнату Фулко отворилась, и оттуда вышли несколько стражников, которые вынесли мебель и утварь. Один осторожно, чтобы не порезаться, держал в руках осколки вазы. Я заметила на тонком белом фарфоре густые алые пятна.

– Раны получились неглубокие, – продолжила врачевательница. – Мы перевязали и промыли их. Моя рекомендация – задержанному нужен отдых.

Сэр Герольд лишь усмехнулся.

– Теперь вы все можете уйти, – сказал Вонвальт и жестом указал на коридор.

Никто не начал спорить с ним, или молить, или вещать о благополучии пациента. Врачевательница, конечно, не стала скрывать недовольства – все-таки лекари терпеть не могут, когда им перечат, – однако она с достоинством повиновалась его требованию и увела остальных. Наконец на лестничной площадке остались лишь Вонвальт, сэр Герольд, я и одинокий стражник.

– Хорошо, – сказал Вонвальт. – Сэр Герольд, прошу вас.

Шериф вошел внутрь. Комната за дверью оказалась скромных размеров. Дощатый пол был застелен большим, богато украшенным ковром, а стены из грубо обтесанного камня от пола и до уровня плеч были обшиты деревянными панелями. Из мебели остались только просторная кровать с балдахином и письменный стол со стулом, которые стояли у окна. Окно преграждала железная решетка, за которой открывался вид на южную часть Совы.

Рейнард Фулко сидел на подоконнике и глядел на город. Он мельком посмотрел на нас, а затем продолжил свое безмолвное созерцание. Лейб-гвардеец был примерно одного возраста с Брессинджером, такой же смуглый, хотя после попытки лишить себя жизни его кожа посерела и как будто сделалась тоньше. Оба его запястья были забинтованы, а камзол испачкан большими красными пятнами.

– Я прослежу, чтобы вам предоставили чистую одежду, – сказал Вонвальт, когда мы вошли.

Фулко обернулся и пристально посмотрел на нас. Особенно ядовитым взглядом он одарил сэра Герольда.

– Поступайте как вам угодно, – ответил он. Его голос прозвучал резко, и я услышала в нем сильный кжосский акцент. С первых секунд лейб-гвардеец показался мне жестким и малоприятным человеком.

Вонвальт представился:

– Я – Правосудие сэр Конрад Вонвальт.

– Мне известно, кто вы, – пренебрежительно ответил Фулко, не отрывая глаз от вида. За окном стоял погожий весенний день, и над Эбеновыми равнинами плыли клубы белых облаков, которые бросали на землю редкие тени. – Полагаю, вы пришли, чтобы предъявить мне обвинение? Прикажете казнить меня?

Вонвальт кивком указал на его запястья.

– Вижу, вы уже пытались меня опередить.

Фулко издал резкий презрительный смешок. Его руки сжались в кулаки.

Повисло молчание, которое Вонвальт даже не попытался прервать.

– Скажите, что нашли мальчика, – тихо произнес лейб-гвардеец.

Вонвальт покачал головой.

– Нет. И, признаться честно, я сомневаюсь, что кто-нибудь найдет его сегодня.

Некоторое время Фулко не двигался; затем он затрясся. Сначала я подумала, что у него припадок или же его лихорадит от потери крови; но затем я поняла, что он плачет.

– Боюсь, у меня не так много времени, – сказал Вонвальт. Я глянула на него. Лицо сэра Конрада оставалось суровым; несмотря на то, что гвардеец явно испытывал сильнейшие душевные муки, в нем не было ни намека на сострадание. Сэр Герольд, стоявший позади, остался столь же равнодушен. Тогда я подумала, почему же мое сердце так болит за этого несчастного гвардейца? Неужели его страдания – недостаточное доказательство тому, что он не хотел потерять мальчика?

– Я уже рассказывал, что произошло, – произнес Фулко.

– Не мне, – ответил Вонвальт. – Боюсь, разговор будет не из приятных.

Лейб-гвардеец посмотрел на него, сбитый с толку… но недоумевать ему пришлось лишь миг. Голос Императора обрушился на него, как дубина.

– Говорите: где мальчик? – Фулко отшатнулся, выпучив глаза. Как и все его бесчисленные предшественники, он тут же схватился рукой за сердце.

– Я не знаю!

– Вы организовали его похищение?

– Нет!

– Вы хоть отчасти виновны в его похищении?

– Я виновен лишь в том, что недоглядел за ним! – взвыл Фулко, после чего обмяк и разразился громкими, безутешными рыданиями.