Тирмен

— Я лучше запишу. — Данька полез в карман за мобильником. В меню имелась записная книжка, а телефон раскладывался крестом, открывая дополнительную клавиатуру. — Так, Ольминского, три...

— Пижама в шкафу. В спальне. Легкая, в клеточку. Найдешь. Еще тапочки. Синие, у входа. И семечек купи. Черных, жареных. Стаканов пять. Или шесть.

«Больше ему не съесть, — вынырнуло из памяти детское стихотворение. — Он у меня еще маленький... »

— Вот ключи. Держи. Оставь записку домработнице. Все в порядке. Скоро буду. Пусть не волнуется.

— Ага, сделаем.

— Сам-то как? В порядке?

— Я? А что со мной станется?

Врать он не умел и на всякий случай отвел взгляд. К сожалению, даже после микроинсульта дядя Петя не утратил обычной зоркости.

— Выезд был? Завалил?

— Угу. Завалил. — Слова выдавливались с трудом, фразы сделались короткими, как у Кондратьева. — Ерунда, бывает! В первый раз, что ли?

Дяде Пете нельзя волноваться. Но ведь на самом деле ерунда, правда?

— Бывает, — подтвердил старик, откидываясь на спинку дивана. — Не боги горшки... обжигают. И у меня... бывало.

— Место дурацкое попалось, — начал оправдываться Данька, чувствуя себя нашкодившим мальчишкой. — Я с Гуданова во двор, к стоматологии... Вроде и сектор небольшой, а все время мешало что-то. Как соринка в глазу. В общем, патронов не хватило. Я и ушел.

Петр Леонидович смотрел в потолок, не отвечая. Переживает, подумал Данька. За меня, оболтуса, переживает. Проведал, называется! — нагрузил своими проблемами...

— Найдешь ученика, — старик похлопал его по колену здоровой, левой рукой, — перестанешь выезды заваливать. Ладно, давай за пижамой. И записку не забудь. Клава небось волнуется...

Мимо них некрасивая, хмурая медсестра провезла столик на колесиках, сплошь уставленный склянками и флаконами. Посуда тоненько дребезжала, жалуясь.

4.

— Дорогой наш Петр Леонидович! Позвольте еще раз пожелать вам скорейшего выздоровления и сказать со всей искренностью: мы вас очень-очень любим!..

Букет вручала сама Калинецкая — огромный, неимоверно роскошный, тропический букетище. Остальные — хмурый пес-боксер Тимур с черной папкой под мышкой и Король Артур, растерянный, в мятом галстуке — пристроились у стены. Стояли ровно, даже с ноги на ногу не переминались.

То ли почетный караул, то ли парад-алле.

Амбалу Вовику стенки не досталось. Гигант заглянул в дверь, пыхтя, втащил тяжелую хрустальную вазу, смущенно кивнул, попробовал стать маленьким, незаметным — без особого, впрочем, успеха.

Исчез.

— Просим вас — нет, требуем, настоятельно требуем! — как можно скорее забыть о болезни и вернуться в наш с вами общий парк, к друзьям и вашей замечательной работе! Выздоравливайте! Выздоравливайте!..

Речь мадам Кали, несмотря на все усилия, походила на некролог. И тон соответствующий, и голос — хрипловатый, слегка подрагивающий. В глазах ее Петр Леонидович с изумлением заметил некую подозрительную влажность. Не врет ушастая, от души говорит. И остальные глазки прячут... А вот ему, странное дело, плакать не хочется.

С чего бы это?

Старик скривил в улыбке послушный уголок рта — левый. Сюда бы за компанию бородатого красавца Бобу в роли шпрехшталмейстера — и полный комплект. «Впервые на арене! Парк культуры и отдыха имени Горького! Труппа коверных провожает в последний путь безвременно (ох, заждались!) ведавшего... » Быстро приехали! Данька еще с пижамой не вернулся.

— Спасибо!

Слово выговорилось с неожиданной легкостью. От души, можно сказать. «А сейчас... Первым номером нашей обширр-р-рнейшей программы... ». Первый — и главный — номер, понятное дело, ушастая. Не Тимур с Вовиком, братья-акробатья. Не Артур, печальный клоун. Мадам Кали, звезда манежа!

Калинецкая поняла, замахала руками:

— Не станем мешать, отдыхайте, отдыхайте! Про отдельную палату мы договорились. Правда, они обещали только к вечеру, козлы драные!.. Извините, я... Короче, оставляю вам мобильный. Если что...

Уходили согласно чинам: сперва Тимур, за ним — Артур...

«Советский цирк — самый гуманный цирк в мире!»

Король в дверях задержался, взглянул с испугом. Старик в ответ подмигнул левым веком. Ничего, сержант, справишься! Ты у нас большой человек, директор, скоро в депутаты выйдешь. Разве что немного жаль парня в панаме с давней армейской фотографии. Как там у сэра Томаса Мэлори? «Плачевнейшая повесть о смерти Артура Бескорыстного»...

П-педер сухте!

Ну-с, чем порадуешь, Кали?

Калинецкая медлила. Поправила цветы в вазе, подошла, стуча каблучками, к окну. Петр Леонидович тоже не торопился. Если бы не внезапно вернувшаяся (не с «минус третьего» ли?) бодрость, он, пожалуй, сдал бы билет на представление. Стер бы неуместную улыбку, как стирают надоевший грим; придал лицу должное выражение, благо правая половина близка к кондиции. Ноги бы вытянул — или протянул, смотря по ситуации. Поплясали, попели? Благодарствуем, скатертью дорожка.

Дела, конечно, имелись. Даже сейчас, при выписанной плацкарте — не в цирк, в Иосафатову долину, помянутую строгим Иловаемым. Но такие дела не с Калинецкой решать!