Тирмен

Именно Сенька Жадик позднее и оприходовал товарища Каткова, начальника Николаевской Губчека. Лично поспособствовал — сам к стенке кирпичной толкнул, сам гостинец свинцовый влепил меж выкаченных глаз. Коммунар Петр Кондратьев узнал об этом из старой газеты. В библиотеке нашел, когда подшивки перелистывал. Не удивился — достал календарь, принялся с усердием считать. Трижды перепроверил расчеты. Нет, точно. Вышел чекисту карачун аккурат через два дня после того, как Ленька Фартовый с братцем Камушком на Лиговке пострелять решили.

«С кем имею честь?» — сухо и ровно спросил отец.

С моей мишенью, папа!

— Подобрали, пожалели мальчишку. Лекарств не было, вот и пользовали «Днепровским чаем». Я потом долго думал: почему не помер? Даже в книжки заглянул. Оказывается, употребление этой адской смеси приводит к метаболическому взаимодействию и образованию так называемого кокаэтилена, сравнимого с кокаином по способности подавлять пресинаптический захват дофамина... Продолжать?

— Не надо. — Широкая ладонь взметнулась вверх. — Понял, отец. Хлюздить не буду.

Старик сощурился:

— Беспонтовую хлюзду на палочке возят. И в хлюздильню макают, пока до правды не доскачет.

Теперь говорили тихо. А дальше и вовсе замолчали, без лишнего шума отдавая дань французской кухне, экзотической для здешних мест. Кокильон с сырным фондю, куриные рулетики с рокфором, карп «де Трувиль» с овощами... С опозданием Петр Леонидович сообразил, что бородатый и не заикнулся о спиртном. И не оттого, что по утрам пьют одни лошади. Видать, и вправду припекло.

— Врача хорошего для вас поищем, Борис Григорьевич. А лепила ваш пусть себе и дальше Шамилей машет. Это метла, кажется?

Зинченко усмехнулся, по-детски шмыгнув носом:

— Ботаешь, отец. В натуре!.. Извините, Петр Леонидович. Который год вас знаю, а понять не могу. То под работягу с тракторного завода канаете, семечки чуть не на пол лузгаете, то гимназист из дореволюционной книжки...

— Не успел, — вполне серьезно отозвался старик. — Даже в протогимназию не попал. Борис Григорьевич, мы неоднократно констатировали, что системы наши хоть и различны, но...

— Не антагонистичны. — Слегка повеселев, Зинченко подмигнул. — Я тоже от вас набрался.

— Поэтому рискну дать совет. Как старший по возрасту. Если говорить культурно... На хрена вам все это нужно, Борис Григорьевич? На жизнь заработали, на черный день отложили, и на зеленый отложили, и на серый в крапинку. Президентом стать хотите? «Хомячками» не накомандовались? Бросьте дела к черту, подлечитесь. Лишние двадцать лет проживете!

Старик глянул искоса: не обиделся ли авторитет? Нет, не обиделся, думать стал. Сильные пальцы гладили черную, до сих пор аспидно-черную бороду.

— Не дадут, Петр Леонидович. Слабых добивают, не нами придумано. Найдут, порвут в клочья — и меня, и Любу. Вы-то по сей день в своей системе, а не мальчик, скажем прямо...

— Не мальчик, — спокойно согласился тирмен Кондратьев. — Сравнивать не стоит, некорректно. Извините за прямой вопрос, Борис Григорьевич... На первое свое дело вы в каком возрасте сходили? В четырнадцать?

— Обижаете, — хмыкнул бородатый с законной гордостью. — В шесть лет на стреме стоял. С двенадцати в колонии. Короновали в двадцать девять, в Соликамской «Девятке», она же «Белый лебедь».

— А в нашей системе не торопятся. Меня начали готовить к работе с восьми лет...

Или даже раньше, подумал старик. Адрес, который заучил маленький Пьеро, оказался бесполезен — но привел на угол Среднего проспекта и 10-й Василеостровской линии. Случайность? Оказавшись поблизости, бывший старший уполномоченный ВЧК Леонид Пантелкин, а теперь — Ленька Пантелеев, наклонился к упавшему беспризорнику. Не бросил, не отвез в ближайший приют — к себе взял. Тоже случайность? А может, адрес был правильный, и Ленька, Гроза Сыщиков, экс-тирмен, дезертир Смерти, ждал в нужном месте? Как нищенка ждала серебряный пятачок?

Маленький Пьеро верил в случайности. Тирмен Кондратьев — не очень.

Великая Дама не торопится, но никогда не опаздывает.

А потом случайностями и не пахло. Восемь лет колонии-коммуны, долгих, от звонка до звонка. Драки за кусок хлеба, за удобные нары, за обидное слово; просто так — ни за что. Синяки, ссадины, шрамы от чужого ножа. Первая кровь на острой заточке, которой пришлось отбиваться от озверевшей стаи. Загнанный волчонок превращался в волка, жиганенок — в жигана.

Не превратился. Рядом был учитель: хмурый бритый дядька в комиссарской куртке. Не баловал, добрых слов не говорил — учил стрелять. Стрельба науку любит! Обходились без «монтекристо» — коммунарам давали в руки настоящее оружие. Те, кто не метил в жиганы, становились чекистами. Петр Кондратьев выбрал иную дорогу. Одному, без стаи, не выжить. С гонимыми не по пути, с гонителями — тоже...

Он стал тирменом.

— С восьми, — повторил Петр Леонидович. — Вроде как на стреме стоял. А в четырнадцать меня... Можно сказать, посвятили. Или приобщили.