Тирза

— Да, — отозвался он, все сильнее придавливая ногтем комариный укус.

— А кто тебя вообще привлекает? Понятное дело, что не я. Это я знаю. Всегда знала. Хорошо, что ты еще раз так подробно мне про это рассказал. Всегда лучше выговориться. А не носить все в сердце. Но мне интересно, кто же тебе тогда нравится. Кто-то же должен тебе нравиться. Я тут задумалась, а может, ты по мужской части? Я никогда тебя не спрашивала, потому что боялась, что для тебя это будет слишком болезненно, что от тебя совсем ничего не останется, еще меньше, чем сейчас. Я боялась сорвать с тебя маску, разоблачить тебя, ты ведь тогда будешь совсем беспомощным, ты превратишься в пыль. Но сейчас ведь мы с тобой друзья, просто друзья, не более того, и, как знать, может, мы станем лучшими друзьями, так вот, я подумала: я же теперь могу спросить, может, тебя тянет к мужчинам? К мальчикам? К молоденьким мальчикам? К таким блондинчикам в узеньких джинсах. Или ты любишь темненьких, индусиков?

Она опять пошла к нему. Он не пошевелился. Левая рука автоматически двигалась, придавливая комариный укус. Хотя это нисколько не помогало. Может, стало чесаться меньше самую малость.

Она остановилась в двух шагах от него.

— Поэтому ты сейчас счастлив? — спросила она. — Потому что наконец-то можешь быть самим собой? И никто тебе не мешает. Разумеется, ты все еще держишь это в тайне, а как же иначе, но все равно тебе никто не мешает. Они приходят к тебе поздно, когда Тирза уже спит или когда она остается у подружек на выходные? Ты принимаешь их по одному или нескольких сразу? В кожаной одежде, да? С усиками? И с зачесанными назад волосами, с такими жирно смазанными гелем, да?

В какое-то мгновение он заметил у нее на лице ту же эмоцию, как пять часов назад, когда она стояла в коридоре с чемоданом на колесиках. Раньше он никогда не замечал в ней ничего такого. Через ее высокомерие, сквозь ее нескрываемый сарказм время от времени у нее на лице пробивалось что-то похожее на сомнение. Взгляд, движение в уголке губ. То, как она смотрела мимо него. Нотки в ее голосе. Это сомнение было чем-то совершенно новым и делало ее неожиданно хрупкой. И его тоже. Там, где ломалась она, ломался он.

— Уходи, — спокойно сказал он. — Ты ненормальная.

— Ненормальная? Ты мне уже это говорил. Я ненормальная? Сумасшедшая? Потому что я догадалась? Потому что я больше не собираюсь играть в эту твою идиотскую игру? Я молчала все эти годы просто, чтобы тебе было комфортно, чтобы ты продолжал верить в собственный обман и в то, что все вокруг, и я в том числе, тоже в него верят. Да я была сумасшедшей, что оставила в покое тебя и твой самообман, что не сказала тебе: «Йорген, ведь для всех будет лучше, если ты признаешься, просто признайся себе, мы ведь живем не в девятнадцатом веке. Есть вещи и похуже». Но стоило мне аккуратно поинтересоваться, как обстоят дела, так я тут же оказалась ненормальной. Я просто спросила из чистого интереса, по дружбе, кто тебя привлекает, и оказывается, я потеряла разум?

— Ты ненормальная, — повторил он. — Ты еще хуже, чем раньше. Почему нужно непременно обо всем говорить и раскладывать все по полочкам? Почему нельзя просто оставить что-то в покое, почему у тебя нет ни малейшего уважения к тишине? Почему тебя это так пугает, почему для тебя это так невыносимо?

Она сняла через голову платье и бросила на пол, как человек, который спешит скорее раздеться. Не от страсти, а по привычке. Потому что хочет скорее заснуть. Сейчас же. Как можно скорее. Как бывает, когда не поспишь ночь в самолете, который к тому же задержали. Лифчика на ней не было. Он отвел глаза.

— Йорген, — тихо сказала она, — так ты этого боишься? Это тебя от меня отталкивает? Ты об этой вони? Женщины для тебя воняют? И ты чуешь эту вонь на расстоянии, потому что чем сильнее чего-то боишься, тем лучше чувствуешь запах опасности, это же закон животного мира, не так ли? Поэтому тебе противно? Можешь сказать мне честно, ты меня не обидишь. Я хочу это знать. Мне не будет больно. Правда не может причинить мне боли. А вот от тишины мне больно. От вранья. От этих тайных игр.

— Уйди, — взмолился он, наклонив голову. — Уходи отсюда, пожалуйста. Иди ночевать в гостиницу. Прямо сейчас. Я дам тебе денег.

— На что?

— На гостиницу.

Она взяла свои груди обеими руками и слегка приподняла. Загар на ней был совершенно ровный, привычку загорать топлес она так и не бросила.

— Видишь их? — спросила она. — Не боишься на них посмотреть? Да-да, эта грудь выкормила двоих твоих детей. И не обвисла, не сморщилась, как у других женщин. Нет ничего ужаснее для кожи, чем растягиваться и сжиматься, растягиваться и сжиматься, но моя грудь не сжалась. Она осталась такой, как была. Ты вообще хоть когда-нибудь смотрел как следует на мою грудь? Ты по ней скучал? Или, может, она тоже вызывала у тебя отвращение? Но ведь и по этому тоже можно скучать? Но слава богу, на свете есть что-то большее, чем отвращение. Это твое желание соответствовать всем социальным условностям.