Тирза

Она на минуту замолчала. А потом начала смеяться. Закатывалась и запрокидывала голову.

— Насколько вульгарные?

— Вульгарные. Я не знаю насколько. Мне кажется, так это называется. Вульгарные. Ты теперь достаточно знаешь? Мы можем идти спать? Все закончилось?

Она все смеялась. Не могла остановиться.

— Значит, я не была достаточно вульгарна? Насколько вульгарными они должны быть, чтобы соответствовать твоим требованиям?

— Я не знаю, — ответил он шепотом. — Я не знаю, а ты надралась.

— Ну давай же, Йорген, скажи мне. С чего я надралась, с одной бутылки вина? Да ладно тебе. Ты же можешь рассказать мне все. Наконец ты можешь рассказать мне все и не бояться, что я на тебя разозлюсь. Я больше никогда не буду злиться. Какой мне теперь смысл? Меня это теперь не касается, я уже сказала. Так если ты видишь вульгарную женщину, то в тебе просыпается дикий зверь? Или он все-таки умер, как ты говорил, то есть безвозвратно сдох?

Она сделала шаг к нему. Он посмотрел на ее грудь, которая на самом деле не сморщилась, она почти не изменилась. Он отвел глаза и стал смотреть на раковину, где рядом с зеленой щеткой лежала голубая в полной готовности к завтрашнему утру.

— Кассирши, — сказал он. — Женщины, которые работают в булочной. В магазинах и в столовых. Да какая разница. Продавщицы всех сортов и форматов.

У нее изо рта вырвался какой-то сипящий звук. Нарочито долгий и нарочито сипящий.

— Секс, — выговорила она, — для тебя всего-навсего классовая борьба.

— Цветные.

Она взяла его за подбородок, словно учительница нерадивого ученика. Строго и одновременно с иронией. В этой игре положено было наказание.

— Расист, — сказала она. — Ишь ты, цветные.

Она отпустила его подбородок и подошла еще ближе. Она хотела его поцеловать. Он почувствовал это, увидел у нее в глазах. Она прижалась губами к его губам. И он должен был ответить на ее поцелуй, он был обязан ответить на ее поцелуй, он не мог поступить иначе, хотя бы ради того, чтобы не посрамить ее, мать его детей, мать Тирзы. Он не мог отвергнуть ее поцелуй, как бы ему этого ни хотелось, он должен был на него ответить.

И, несмотря на то что ему довольно сложно было сделать это в таком положении, он вывернулся и дал ей пощечину.

Она отступила. Отшатнулась назад. Сжалась.

Ему показалось, что у нее косят глаза. Наверное, свет так падал, а может, он жутко устал и ему мерещилось.

— Видишь, — сказала она, согнувшись, как будто он ударил ее в живот. — Видишь теперь. Не сходится. Твой зверь не умер, он живой, и он проснулся. Я его разбудила.

Он промокнул туалетной бумагой губу, она кровила, потому что он ее прикусил. Напряжение, стресс. Так часто бывало. Он вытер бумажкой рот.

— Я прошу прощения, — сказал он.

Она сидела на корточках у стиральной машины и смотрела на него.

— Прошу прощения, — повторил он. — Я пытался ответить на твой вопрос, потому что ты так настаивала. Потому что тебе непременно надо было знать. Я пытался максимально честно ответить на твой вопрос. Мне не стоило этого делать.

Она с трудом, медленно поднялась с пола. Ее алая щека привела его в бешенство. Но это было не активное бешенство, а пассивное, тихое и молчаливое бешенство, которое могло вылиться только в тщательное причесывание волос, глажку простыней или приготовление блюд в духовке.

— Видишь, — снова сказала она, — зверь еще здесь. Твой зверь будет жить, пока ты сам жив, Йорген, только я могу разбудить его моими поцелуями, признай это.

Он посмотрел на свою почти голую супругу с красной щекой, и ему на минуту показалось, что он что-то вспомнил, как будто прошлое снова вернулось к жизни, но тут же быстро исчезло, как бывает, когда хочешь сказать что-то важное, но мгновенно забываешь, что же это было.

— Да какая разница? — сказал он шепотом, как будто самому себе. — Какая разница? — А потом громче: — Я уже сказал тебе, страсть — не самое главное в жизни. И я уже сказал тебе, что этот дом — это место, где есть любовь.

— Да, — сказала она, — ты очень постарался. Любой магазин — новая сексуальная фантазия, а супермаркеты — это же просто рай для тебя. Но у тебя хоть что-то получается на самом деле? Или все так и заканчивается фантазиями? Вся твоя жизнь — не больше чем фантазия, и действительность не имеет к ней никакого отношения, или ты не можешь воплотить свои гаденькие фантазии, потому что они могут угрожать твоей действительности? Господи, как вспомню, как мне приходилось запихивать в себя твой вялый член, да это же вообще чудо, что у нас получились дети. Чудо. Только бог знает, что еще за трюки мне приходилось выделывать. Боже, до чего же это было грустно и неловко. И я все это время думала, что все это оттого, что ты тайный педик. Но оказалось, я была недостаточно вульгарна. Вот в чем было дело. Недостаточно вульгарна. А сейчас? Сейчас я все еще не вульгарная?

Он убрал от лица бумажку, которой промокал ранку. Посмотрел себе на ноги. Потом на бумажку. На ней осталось крошечное темно-красное пятнышко.

— Ты вульгарна, — сказал он тихо.